Я думала про свинец. Про его пластичность, готовность принимать любую форму – сейчас пломбы, сейчас пули. Издали пломбы походили на пули, сплющенные при попадании в тела и извлеченные потом пытливым хирургом. Я бы не удивилась, если бы профессор коллекционировал битые пули. Коллекционирует же мой отец сабли, побывавшие в деле.
Сбоку, на самом краю стола, прижатая набором старинных купеческих гирь, лежала моя папка. Сам профессор прохаживался вдоль веранды, ожидая дождя, иногда, не доверяя глазам, высовывал руку из-под крыши, чтобы проверить. Хмурился, пощипывая себя за края ноздрей, чтобы вызвать подходящий для такой пасмурной погоды чих.
Он начал хмуриться с первой страницы, когда я принесла ему свою работу, и он нетерпеливо заглянул под обложку. Но сразу ничего не сказал, велел зайти попозже.
Я зашла, выбрав день, когда с моря надвинулись дожди, потому что профессор любит дожди. Профессор занимался пломбами, но, увидев меня, тут же выскочил из-за стола и стал прохаживаться по веранде. Я с удивлением отметила, что он был смущен, точно я застала его за каким-то предосудительным занятием.
– Это… – Профессор Ода достал сигару. – Это я даже не знаю…
Профессор опустился в продавленное бамбуковое кресло и стал курить. Веранда его виллы выходила не на море, а на горы, сейчас над ними висели низкие тучи, не пускавшие до нас небо и наполнявшие воздух влагой. Вот-вот должен был пойти дождь. Я знала, что это любимая погода профессора – предчувствие дождя, ожидание его, мгновения, когда он может начаться. В такое время профессор был особенно оживлен, он быстро хромал по дому от одного окна к другому, проверяя, не начался ли дождь.
– Понимаете, Сирень, это такое…
Сигара в пальцах профессора вдруг погасла и от этого стала вонять гораздо сильнее. Ода засуетился и тут же закурил другую. Он постарел за эти два года.
– Это все странно, – сказал он. – Понимаете, с точки зрения…
Он почесал подбородок, вскочил и принялся ходить по веранде, то и дело прикладывая папку с моей работой ко лбу, останавливаясь и морща нос.
– Я понимаю, вы перенесли страшные испытания, такие испытания сильно меняют человека, однако…
Профессор Ода оперся на перила веранды.
– Однако, если говорить честно, я ни черта не понял, – признался Ода. – У нас была другая задача, вы же помните?
– Да, конечно.
Конечно, я помнила задачу.
Профессор, неожиданно забывшись, по-стариковски наивно пожевал кончик папки, но спохватился и усмехнулся собственной промашке. А я сделала вид, что не заметила.
– Карафуто остался в прошлом, – сказал Одо. – Равно как и наши северные земли. У меня в Вакканае жила сестра, впрочем, старая…
Он помолчал.
– К сожалению. К сожалению, мы ошиблись… Хотя нет, мы не ошиблись! Но кто же знал?! Это землетрясение спутало все планы, началось какое-то безумие… Даже здесь – безумие, паника… Могу представить, что творилось там, за проливом. Как, кстати, ваше здоровье?
– Благодарю, – кивнула я. – Я к ним почти привыкла.
– Да-да, я вижу… – смутился профессор. – Это, конечно…
– Правда, теперь они черного цвета, – добавила я. – Но к этому тоже привыкаешь.
– Разумеется, – вздохнул профессор. – Разумеется, с этим ничего поделать нельзя… Да, Сирень, у вас были самые чудесные глаза. Синие, как южное море. Чистые, как горные реки. Ах, Сирень, ваши глаза извиняли все банальности, сказанные про них…
Мы помолчали.
– Это был боец береговой охраны, – сказала я.
– Что? – не понял профессор.
– Офицер береговой охраны. Его звали Рензо Тё.
Он лежал в беспамятстве в ожоговом отделении. Третья степень, обширные очаги по всему телу. Но голова сохранилась удивительно. Отец навещал Рензо в госпитале и увидел меня. Спустя три дня Рензо умер, так и не придя в сознание, а его отец велел отдать глаза сына мне.
– Я вижу вас глазами лейтенанта Тё, – сказала я.
Его отец, он иногда заходит в наш дом и смотрит на меня.
– А как ваш… – Профессор смутился окончательно.
– С ним все благополучно, – ответила я. – Вы же знаете, в Императорском госпитале прекрасное отделение радиологии.
– Да, я знаю. Вы молодец, Сирень, большой молодец. Может, вы все-таки хотите кофе?
– Пожалуй, – согласилась я.
– Да, я сейчас, конечно.
Профессор положил папку на стол и убежал варить кофе. В кофе профессор разбирается неплохо, как, впрочем, все люди, разбирающиеся в табаке и виски. Если бы не его пристрастие к омерзительным сигарам из водорослей, я бы могла сказать, что у профессора есть вкус.
Глазами лейтенанта Тё туча села на гору, и начался дождь.
В дождь дома у Ода особенно хорошо, я думаю, он не случайно выбрал это место, где дождь идет чуть ли не каждый день. Дом оживает, по крыше будто топают мягкие лапы, капли стучат по перилам, в крыше имеются нарочные отверстия в кровле, и дождь проникает в дом, в специально подставленные ведра, профессор Ода любит быть окруженным живыми звуками. А где-то наверху еще звенят дождевые колокольчики.
Профессор вернулся на веранду с большой кружкой и коробкой мерзких сигар. Ода явно намеревался обсудить рукопись обстоятельно. Вообще-то я полагала, что Ода вернет папку и пошлет меня куда подальше, однако он так не поступил и вызвал к себе на беседу.
Я отхлебнула горячий кофе, профессор закурил.
– Я представляю, что вам пришлось пережить, – сказал профессор. – Знаете, мне в свое время не посчастливилось попасть в зону Большого Цунами, не очень приятные воспоминания. Хуже, чем война. Так что я понимаю ваши чувства. Да, понимаю… Но вы должны были действовать как наблюдатель, как беспристрастный свидетель. Однако ваш текст…
Профессор притянул папку к себе, открыл, нацепил на нос пенсне и стал читать, постоянно трогая страницы, щурясь и морщась.
Я знаю, что он любит подниматься по утрам в гору, его коленей еще хватает на это. Раньше я тоже с ним поднималась, утром там интересно – туман ползет между искривленными, завязанными в узел деревьями и синими камнями, поросшими синим мхом. На гору Ода поднимается с одной-единственной целью – встретить рассвет. Там он очень хорош. Там он внезапен. Однажды я встретила его на горе – туман вспыхнул золотом, заискрился, и резкий порыв ветра сдернул его, как покрывало. Профессор, кажется, верит, что там живут какие-то боги, но я знаю, что нет. Там нет бога. Его вообще давно нет на Земле. Что ему тут?
Он далеко. Миллиард параллаксов, миллиард секунд, синяя планета в системе теплого желтого карлика. Ждет, пока мы постучимся в дверь его дома.
Но рассвет на горе все равно хорош.
– Знаете, а я ведь знал одного Фукуи, – сказал профессор. – Он был, кажется, гидрологом и мастером сёги… Интересно, это тот Фукуи? Мир стал так тесен, что все время встречаешься со старыми знакомыми, и я не могу понять, плохо это или хорошо…
– Дождь сегодня сильный, – сказала я.
– Наверное, это все-таки не он.
Профессор жевал сигару.
– Не тот Фукуи, по возрасту не подходит…
