Лейтенант покачивался и смотрел на меня хрустальными глазами, у него дрожали руки. Лейтенант начал говорить, и некоторое время я не понимала, что ему нужно, он говорил и говорил, а слова его пролетали мимо, я не сразу стала их понимать, но потом стала. Он говорил то, что я должна отойти в сторону. Что я нарушаю режим изоляции, пытаясь провезти на территорию Японию лиц с поврежденным геномом и к тому же корейцев. Что я занимаю неполноценными корейцами место, необходимое для раненых. Что он, лейтенант, при таком раскладе не может гарантировать мою безопасность и безопасность моего сопровождающего – лейтенант покосился на Артема. А я поглядела на Тацуо, но он разглядывал свой пистолет и ковырял ногтем кобуру, был занят совершенно другим, а Артем улыбался и выглядел расслабленно, зевал и поглядывал вокруг, точно ничего и не происходило, он тоже что-то грыз, не знаю, где он нашел еду, не знаю, откуда у него вообще аппетит. Они обступили нас, плотно и жадно, от них воняло сильней, чем от моря, казалось, что они нарочно дышат в мою сторону.
Я спросила, что он хочет, лейтенант ответил, что я должна немедленно освободить судно от лиц нежелательного статуса, что у них будет лодка, и они смогут добраться до берега – лейтенант указал стволом винтовки: бараки разгорались, и маслянистые дымы поднялись еще выше. Я ответила, что это дети и эти дети не способны самостоятельно куда-то добраться, но он не хотел слушать. Тогда я назвала ему свое имя, но лейтенант рассмеялся и сказал, что ему насрать. Что я или остаюсь здесь, или он сажает меня в лодку вместе с корейскими ублюдками, что его бойцы не заслуживают, что он сам не заслуживает… Что я позорю своего отца, если бы мой отец видел меня, он бы сдох, сдох бы три раза, а потом сдох бы еще раз, наверняка.
А я ответила, что лейтенант может подавиться тем, что он думает, потому что, если он посмеет дотронуться до меня хоть пальцем, я отрежу ему этот палец и заставлю сожрать.
Жаль, что у нас больше не было оружия. Никакого. Артем стоял, сунув руки в карманы, и улыбался, а я не могла улыбаться, я кинулась на лейтенанта, лейтенант же оказался расторопен, невзирая на рану головы. Я бросилась на него, а он вскинул штурмовую винтовку.
Думаю, он сломал мне нос, но тогда я этого не заметила – удар в лицо, и темнота, и только что-то качается под спиной. Когда я открыла глаза, обнаружилось, что это палуба.
– Артем!
Я позвала Артема.
Он не ответил. Он должен был мне ответить, но промолчал, я попробовала сесть, у меня не получилось, слишком тяжелый лоб, настолько большой и тяжелый, что я его могла видеть. Я позвала снова и в этот раз села.
Тацуо протянул руку, но я справилась и без него. Тацуо говорил.
Берег был далеко, думаю, мили две или даже больше, «Каппа» уходила в пролив.
Я вцепилась в борт, Тацуо стоял рядом, он никак не мог заткнуться, он все говорил, вернее, объяснял, показывая пальцем, стараясь сбоку заглянуть мне в глаза.
Это он сам. Нет, правда, сам, его никто и пальцем не коснулся, он сам. И все это добровольно, они сами забрались в лодку, сами. И он сам спустился, никто его пальцем не коснулся, напротив, лейтенант удержать его хотел, честно, на самом деле удержать хотел, но он слушать не стал, спустился в лодку.
Я поглядела на берег. Крильон. Пляж с темным песком и черной галькой. Маяк, горят бараки, и дым все выше, а зеркала на маяке блестят как ни в чем не бывало, и слева от скалы на пляже оранжевая лодка. И пять фигурок рядом – четыре маленькие и одна побольше.
Тацуо никак не замолкал, бормотал, чуть ли не всхлипывая, – Артема никто в лодку не загонял, он сам, совершенно добровольно, его хотели удержать, но он настаивал, сам сошел по трапу и спрыгнул, сам. И я знала, что это, конечно же, правда.
Я сорвала у шеи Тацуо бинокль.
Я увидела Артема, не знаю как, но едва приложила окуляры к глазам, как нашла его.
Он сидел на камне, а они сидели вокруг и что-то делали. Я не видела, что именно, но тут Ерш шагнул чуть в сторону. Они собирали каирн. В основании лежало несколько больших плоских камней белого цвета, а они клали на них маленькие черные, и столб был уже довольно высокий, тянулся к небу, как тянулись за ним к небу смоляные столбы дыма от горящих крыш бараков.
Ерш, как всегда чуть выворачивая колени, направился к прибою и стал собирать камни, он ловко подхватывал их беспалыми руками и перекладывал в мятое ржавое ведро, при этом он корчил удивительно веселые и глупые рожи, от которых остальные дети почему-то смеялись. Хотя они не могли эти рожи видеть, но…
Смеялись.
Артем тоже смеялся. Он указывал на Ерша пальцем и смеялся, и сам Ерш смеялся, и другие дети смеялись, а через колючую проволоку продолжали кусками выдавливаться трупоходы, сама проволока натянулась и стала похожа на невод, в который набилось много рыбы, так много, что вытащить ее нельзя, а сам невод вот-вот лопнет.
Ерш набрал камней, надел ведро на предплечье и двинулся обратно, но запнулся и упал, камни разлетелись из ведра, и все захохотали, потому что Ерш упал действительно по-дурацки, нелепо.
Я смотрела, как Ерш собирает камни и вдруг поднял голову, улыбнулся и помахал мне рукой.
Я отскочила от борта. Справа грязным оранжевым комом лежала полусдутая лодка, я, качаясь и хватаясь за леера, направлялась к ней. Там должны быть пиропатроны, думала я. В каждой лодке есть запасные пиропатроны, сейчас я подкачаю лодку, спущу ее за борт, Тацуо, иди к черту, провались, сгори, крысеныш, я сейчас, Артем, я…
Завыла сирена, я почувствовала, как «Каппа» прибавила ход, Тацуо исчез, а я стала разбираться с лодкой. Никто не мешал. Да еще сирена. Она запускалась через равные промежутки времени, где-то прямо над головой, так что от каждого звука что-то внутри болезненно сжималось и отдавалось сильной головной болью.
Лодка оказалась никуда не годная – по правому борту два баллона пропороты, и починить их можно было лишь вулканизацией, однако меня ничуть не смутило это обстоятельство, дно и левые баллоны оставались пригодны для плавания, и я не сомневалась, что сумею добраться на них до берега. Оставалось найти пиропатроны. Обычно они располагались на носу, в отдельном отсеке, но у этой лодки конструкция
