Мародеры Андратти выкатили на холм, откуда открывался вид на заправку, ближе к ночи. Трейлеры теплели огнями. Кроме них перемигивалась лишь вывеска заправки. В делах дальнобоев стоял мертвый штиль, да и не рисковал никто возить груз в одиночку, больно смутные времена настали.
В траве вокруг заправки напряженно стрекотали цикады, предвещая дурное.
– Не свезло с поездом, – сплюнул кто-то из молодых парней, – так здесь догонимся.
И эта дурная, червивая мысль заразила весь их потрепанный флот. У отца заныли потроха. Кошки обоссали душу, а ноги отказались участвовать в этом раздоре. Он тихонько выскользнул из тягача, в котором делили фронты атаки, живот резало немилосердно, он всегда праздновал труса перед смертоубийством и отсиживался за холмами со спущенными штанами, проклиная колики и собственную слабость.
Вот и теперь, не успел он облегчиться, как услышал взводимые движки, рев труб и начинающуюся вакханалию. Небо распороло сигнальными ракетами, и рыцари-ублюдки Андратти обрушились на мормонов. Те проснулись в аду.
Когда отец спустился к заправке, все было кончено. Крепкие мужчины, пытавшиеся дать отпор, лежали невысокой кучей под брезентом, остальных деловито обыскивали, строили шеренгой – лицо в затылок – ботинок не снимали, в лицо не плевали.
Трейлеры сцепили небольшими партиями. Те, что не смогли угнать, подожгли. Вместе с мормонами. Кто-то некстати вспомнил, что они на союзной территории, и если кто-то, хоть один, опознает их, то Андратти не спасет ни туннель на Чикаго, ни подписанные с Конфедератами бумажки.
– Раньше надо было включать заднюю, – не удержался отец, – пока пальбу не затеяли!
Его морозило от глупости, которую они совершили. Одно дело – чужой бронепоезд. Но вовсе иное – двести живых душ на землях союзников. Отцу выбили зубы и бросили в песках. Но папаша отличался упрямством и стойкостью и до дома добрался.
– Что станем делать? – сглотнула мать. К ней подползла сестра и путалась у нее в ногах, завертывалась в подол халата. Вытянувшаяся, красивая и строгая мама напоминала винтовку, направленную убийце в лоб. – Куда поедем?
Отчаянием, таким осязаемым, холодным, как кисель из холодильника, у меня от него всегда ломило зубы, дышали ее слова. Я лишь крепче вцепился отцу в ногу. Так и стояли мы против них. Дышали друг на друга. Спорили взглядами. А сестренка плакала.
– Крысы мы, что ли? – ощерился отец, его ладонь грубо сжала мой загривок, точно не мою шею он стискивал, а врага душил, я пискнул. – Остаемся. Склад у меня тут.
– Склад? – вскрикнула мать тонким голосом и так резко вскинула руки, что я испугался, вдруг они сломаются. Сестра отшатнулась и упала, заревела в голос. – Да они вздернут тебя! И нас заодно.
– Не посмеют! – заревел отец и отпихнул меня. Снизу мне было видно, какие кровавые дыры остались у него во рту на месте выбитых зубов, но он трубил так яростно и страшно, что я ему поверил.
На следующий день показался отец в городе. Вышел на улицу как ни в чем не бывало. Много людей смотрело на него в упор, кое-кто искоса, испуганно, а некоторые, не снимая пальцев с курка за спиной, но вслух проглотили вякать. Молчал и отец. Пришел к распределителям, принес отчет по форме, что должен был сделать месяц назад, показал инвентарные номера, доложил, какую систему учета награбленного придумал, покивал головой. Распределители для виду сердились, но руку жали. Множество глаз следило, как вышел отец от них, и выводы сделало.
День в предчувствии грозной беды ходил отец, осунувшийся, побледневший. Тревога – неясная, непонятная – прочно поселилась с той ночи в нашем доме. То она возникала вместе с неожиданным телефонным звонком – провода еще исправно работали, в трубку вечно виновато молчали, а потом признавались, что спутали номер, то страх стучался в дверь сухими мужиками с карабинами наперевес, которые оглядывали нас с ног до головы и молча пропадали в ночи, то паника пряталась в уголках глаз отца.
Принюхивались неприятели, прищуривались, ждали ветра.
И дождались.
2. На графских развалинах
Пришла пятница – шестой день, как вернулись удальцы с охоты. В этот день я шел из школы очень веселый, потому что наконец-то взяли меня питчером в команду по бейсболу. И, вбегая к себе во двор, где отчего-то собрались и шумели все соседские мальчишки, громко отбивал я линейкой по перчатке торжественный гимн, когда всей оравой кинулись они мне навстречу, наперебой выкрикивая, что маму и сестру забрали распределители, а отца избили и увезли в тюрьму.
Выглядел отец чудовищно, глаза утонули в синеве распухших щек, из носа беспрестанно мокрило юшкой, однако сам бодрился, не унывал.
Определили его в подвал бывшей школы, другой тюрьмы в городе не было, да и закон тут вершили скоро и беспощадно, времена к соплям и сантиментам не располагали. Это батя мой так говорил: «Не время для соплей и сантиментов». Вот некстати вспомнил.
Болтали, что школа построена века три назад, старый кирпич знал все времена и правительства, даже негров в подвале вешали и кожу обдирали живьем. Мы занимались нынче в здании церкви, но только потому, что там лавки сохранились, а здесь все пустили на растопку холодной зимой. С мальчишками лазать мне доводилось всюду, и эту развалину знал я как облупленную. Обошел дом со стороны оврага, здесь горела диким пожаром жгучая крапива выше моей головы, никто в такую геенну нипочем не сунулся бы, спрятал лицо в ворот свитера, руки – в хоботах рукавов и нырнул в самую гущу. Как пробился к стене, сел на корточки и так, на ощупь, двинул влево, проверяя кладку. Крапива терзала люто.
Наконец пальцы нашли щель. В прошлом году мы играли в байкеров-свиней. Хрюшки убегали и прятались, байкеры их ловили и тащили привязанных на жерди в логово, там делали вид, что жарят и жрут. Самым шиком нам казалось сидеть, как крутые волки пустыни, ковыряться в зубах воображаемыми ножами и обсуждать степень прожарки свиньи, кто ее приметил, а кто попал с первого выстрела со ста ярдов, и как она мчала на нас почтовым экспрессом, а я свалил ее одним метким промеж ушей.
Пойманные хрюшки в это время лежали, перемотанные скотчем, не в силах даже почесаться, пыхтели, но молчали и терпели, предвкушая реванш. Игра шла полчаса, потом менялись местами. По правилам, свиньи обязаны были хрюкать,
