Я лежу лицом к лицу с раздавленной многоножкой, из ее лопнувшего тела, пузырясь и хлюпая, лезут внутренности, пока не понимаю – это комок человеческих тел. Я вижу глаз. Он еще жив, бродит в орбите, то прицеливаясь, то утекая под веко. Горлум! – кричу я животом. – Горлум! Но тот не отвечает, пока Эни не выныривает из бездны и не подхватывает меня вновь. Глаз смотрит мне вслед с укором. Давай заберем глаз с собой!
Мама.
Мы врубаемся в самое месиво. Люди стонут, бегут, ползают, бродят, пытаясь не дать глазам вытечь, выблевывают легкие, почему мне так легко дышать?
Мать входит в кипящую толпу, как нож в живое тело, мясо рычит, орет, стонет, но расступается, ползет прочь глубокой кровоточащей раной. Что-то жуткое с распределителями: они стоят, древние идолы, межевые столбы, они воют сиреной, беспомощные, не могут сойти с места. Эни обходит одного, ей всего семь, как она тащит меня на спине? Мама обрубает еще одного, тот летит кубарем. Нож! Нож в опытной руке огибает ребро, ищет ее сердце.
Приклад! Челюсть вылетает вместе с радугой кровавых капель. Такое невозможно увидеть в пылевом мешке, мешанина тел, мы бежим, я чувствую, как песок забивается мне в ботинки. Они тащат меня вдвоем, волоком. Я мечтаю вспороть толпу насмерть, увидеть ее труп, добить, увидеть, как она исходит пеной и подыхает у моих ног. Вместо этого я блюю нефтью.
Череп! Где череп?!
Эни падает. Я слышу, как над нами строчит автомат. Три. Три. Три.
У мамы заканчиваются патроны.
Сидя рядом с водительским креслом, я бездумно считал столбы, отмечавшие, сколько миль осталось до выезда на федеральную трассу. Бак был почти полон. Четыреста восемь миль – вот насколько далеко мы могли сбежать из Андратти. Я ничуть не удивился, когда мать сбросила скорость на перекрестке. Путей было всего два: прорываться на сторону Белой черты и искать счастья у Конфедератов или нырять глубоко на юг, чтобы затеряться в Мексике. Оба пути со своими патрулями. Проверки на дорогах. Радиоконтакт. Мы еще не знали, что весь Север стоит дыбом из-за того, что приключилось в Андратти.
Мы развязали войну.
Трейлер токовал, ожидая нашего решения. За миг до того, как мать выжала сцепление, я понял, где найду свою Судьбу. Мать дала по газам, мы сошли с дороги и покатили прямо, оставляя ровную колею следов по нетронутой пустыне. Мы вторглись на Костяную равнину.
Все вранье.
Ничего этого я не помню. Я очнулся где-то на третий день, когда мама начала кричать, угрожая однорукому старику. Патроны кончились, но мать включила вторую истерическую, я пришел в себя от того, что обмочил штаны, и на руках пополз на крик.
– Поворачивай, – каркал дед, потрясая винтовкой, – гони отсюда, дура.
– С дороги! – кричала мать, размахивая автоматом без единого патрона.
– Здесь нельзя. Ты тупая? Тупая? Это Костяная равнина!
– Мне только похоронить.
– Да нельзя сюда! – отчаялся дед и швырнул винтовкой в мать. Она зашипела и бросила в деда автоматом. Оба синхронно наклонились, схватили оружие, щелкнули затворами.
– Тьфу, дура, – обиделся дед, засунул в рот ком седого табака и принялся жевать. Эни сидела у двери трейлера, я подполз, положил голову ей на колени, она бездумно запустила мне пальцы в волосы.
– Превратитесь же, – заныл дед. За его спиной, перегораживая проезд в узкой, как порез, расщелине, стоял ржавый фургон без колес. Из трубы на крыше курил робкий дымок. Борт фургона был пробит сотней пулевых, из отверстий торчало разноцветное тряпье.
– А мы уже, – мать полезла в трейлер, перешагнула через меня и завелась. Мы двинули прямиком на фургон деда, уперлись ему в борт, старик смешно матерился и размахивал руками, но сделать ничего не мог, колеса несколько раз провернулись, нас накрыло парашютом пыли, фургон заскрежетал и сдвинулся. Ровно настолько, чтобы впустить нас на землю первой войны.
Сюда приходили умирать. А мы решили здесь все начать сначала.
16. Дальние страны
На сто миль вокруг умирала сама память о земле, белое, припорошенное песчаным пухом стекло, оплавленный труп почвы, трейлер скользил по нему, как по льду, приходилось красться едва ли не десять миль в час. Иногда под колесами что-то звучно лопалось. Мы подпрыгивали, гадая, конец ли покрышкам, но трейлер продолжал ровно бороздить это зеркальное море.
Затем стекло сменилось на кожу. Эта земля глубоко болела. Тут и там торчали конусы, из которых беспрестанно пер густой магматический гной, он кипел и пузырился, мы искали путь меж бормочущими озерами, испарения затягивали окна, в тени корней рухнувших древесных гигантов копошились многорукие тени. С лица мамы градом катился пот, Эни сидела рядом и утирала его подолом. Мы стискивали зубы и молились, чтобы нас не подвел мотор.
Пустыню – врожденного врага человека – обычную, растрескавшуюся пустыню мы приветствовали едва ли не как любимого родственника. Наконец-то мы смогли остановиться и без опаски выйти размять ноги. Между нами и Андратти было никак не меньше трехсот миль.
Солнце висело в футе над макушкой. Оно никуда не спешило, прожаривая наши кости на медленном огне. Всю кожу, какую смогли, мы спрятали под слоем тряпок. Ветер пытался пробраться в рот и выпить последнюю слюну. Мы зашли в трейлер, отец приветствовал нас хрипом. Его одежду мы поделили промеж собой, он лежал в проходе, пальцы конвульсивно скребли резиновый коврик, и я с каким-то суеверным ужасом увидел, насколько он несуразный: ломкие, слишком длинные руки, кривые волосатые ноги, смерть свела их углом, точно отец решил оседлать бревно, брюхо, будто отдельная, прицепленная ради смеха часть, не бурдюк даже, какая-то колбаса из человека.
– Едем, – впервые за много часов сказала мать. Из треснувшего уголка рта вниз капнула кровь. Эни облизнула палец и стерла ее с лица мамы.
Мы видели рощи, деревья в них стояли как скелеты, мы видели кости, похожие на сожженные деревья, мы видели круглые опухоли размером с дом, из них торчали двадцатифутовые волосы или рога, ветер колыхал их с треском, а в порах, которые ноздрили опухоли тут и там, гнездились птицы. На равнину возвращалась жизнь. Песок разрывали длинные косы травы.
За пять миль до дна бензобака мы наткнулись на костяк крылатого ящера. Он лежал, вымытый из песка, девственно-белый, вспоминал миллионы лет своего царства. Бесполезная груда костей. Приметное место. Здесь мы решили закопать отца.
Хоронить мама пошла одна.
Сама вырвала реаниматоры из его шеи, замотала тело в плед и на этой самодельной
