Вернулась мать, и мы двинули дальше.
Все это время они плакали, молились, сбивчиво рассказывали мне, как взорвалась первая ракета, как я тащил на себе отца – калейдоскоп почему-то показывал, что это Эни вынесла меня из мясорубки. Видения врывались внезапно, обрубали актуальную картинку, точно кто-то вставлял в прорезь моего черепа слайд от диафильма.
Земля ревела и ворочалась, выпуская погребенного великана. Желтая пыль завивалась смерчем от моста, в который угодила боеголовка. Горлум сослужил мне посмертную службу. Геометка в его пасти.
Небо раскололось на части, его осколки казнили землю, по голубой линзе расходились глубокие инверсионные шрамы. Андратти расцвел, выпуская в десяток сторон реактивных своих гончих. Это бежали ракеты, запущенные Норманом Джесопом. Ракеты, на которые я ляпал метки. Ракеты, которыми казнили Детройт, Новый Орлеан и Чикаго.
На все это нам было наплевать. Вокруг расстилалась Костяная равнина – место первых испытаний ядерных бомб, мертвая до дна земля. Долина смертной тени.
Мы нашли приют в какой-то безымянной дыре вдали от любых попыток дать росток новой цивилизации. Мы гнали, пока из бака не выветрилась память о бензине, к счастью, дорога шла под гору, и еще несколько миль мы толкали трейлер руками, пока не подкатили его к пристани. От нее остался дом без крыши и длинные хвосты пирсов, провисшие над обрывом. Когда-то здесь текла река, ее русло, пересохшее, несчастное, до сих пор пересекали фермы, похожие на руки скелета. Прежде здесь шли мосты на ту сторону, но теперь в них не было нужды. Реку в миле выше остановила дамба, там образовалось идеальное круглое – вечером мы сходили туда с сестрой на разведку – озеро. Его зеркало тут и там пробивали круги бесстрашно ходившей под водой рыбы. Я облизнул сухие губы, а сестра битый час просидела, свесив ноги в воду и наблюдая, как закат перекрашивает воду в пурпур и перламутр.
Мы подогнали трейлер к руинам прежнего мира и встали на вечный прикол. И в мыслях не было, что мы завязнем здесь и дадим почву для нового поселения.
17. Совесть
Отец пришел ночью девятого дня.
Я был не один, теперь я делил сны с Хэмметом. Каждую ночь я видел свет. Тот самый, что вошел в меня вместе с останками жизни горлума. Свет рассказывал историю гибели моего отца.
«Заодно», – шепот коснулся меня, шустрые лапки гусеницы, побежали по коже, вызывая полчища мурашек. Голос мертвеца звучал немного растерянно, точно он не мог взять в толк, зачем делиться со мной тайнами: «Как три пальца на порванной ладони. Засада! Как твой дебил этого не просек?»
Свет тек по моей щеке, заливая ушную раковину, крики и шепот толклись в голове, забирались все глубже, щекоча и обжигая, я начал видеть изнури, мозг разогрелся, как лампы в приемнике, я смотрел не глазами, а этой вот вязкой патокой, простыней, на которую высвечивались посмертные признания Хэммета. Они заражали меня чахоточной, гулкой памятью горлума, а я лежал под его проломленной черепушкой и ухом ловил истекающий из коровьего зуба свет.
«Твоему папаше проперло, как в нужнике с дырявым полом. Хлоп-топ! – и ты в яме, полной дерьма. Так сложно помыслить, что мы окажемся подельниками? Боевая, матиё, тройка. Признаться, их с очкастым план побега мне сразу не понравился, но хрен бы с ним, оба уперлись, а время уже кусало за зад».
Я вспомнил жаркий шепот отца, он не отрывал взгляда от очкастого, давая мне последние инструкции.
«Не верь никому. Делай все быстро. Не тупи. Иди домой и отсчитай третью от окна половицу. Если у дома ждут, лезь в окно. Перед входом стукнись в дверь. Возьмут за шиворот – ври. Вытащи мать. Не знаю как, но ты сообразишь. Собери барахло и спрячь за городом. Запомни: третья от окна».
«А дальше? А ты? – Я не хотел уходить, не удостоверившись, что старик выберется. – Как ты сбежишь?»
«Мы кое-что придумали». – Батя усмехался одними глазами, и я понимал, что он за себя постоять сумеет.
Горлум журчал в голове, перебивая мои собственные мысли:
«Чутье у нас было как у песчаной гадюки».
Я услышал крик, Хэммет не желал отпускать, вцепился мне в глотку и цедил свой яд, но я продрался сквозь его лицо, стащил морок с себя, как потную простыню. Кричали из кухни. Там была дверь наружу.
Мама стояла за спиной отца, вздернув винтовку высоко над головой, готовая в любой момент сокрушить его череп. Отец сидел в дверях, совершенно голый, облитый молоком лунного света, выбросил ноги на ступени, качался спиной ко мне. Луна одела его силуэт призрачным нимбом. Кричала Эни. Она стояла перед трейлером, согнувшись, уперев руки в колени, и отчаянно выла, точно умоляла землю прекратить этот ужас, забрать мертвого себе.
Отец обернулся и убил меня взглядом.
– Чего вылупились? – харкнул он, поднимая руку, точно для удара. Мать выпустила винтовку, та с грохотом расплющила ладонь отца, из-под пальцев натекла слабая молочная лужа, но сам он даже не поморщился. Мама оступилась, я едва успел ее поймать. Но тут меня оттер отец, он двигался совершенно бесшумно, оказалось, что рядом с ним совершенно нет свободного места. Он навис над матерью и втянул носом воздух. Я не мог просто так смотреть на это, все тело пробил дикий зуд, я не хотел, но неистово чесался.
– Куда? – спросил отец старым, до звука знакомым голосом.
Мать упала ему на грудь – теперь я понял смысл этого выражения, только обычно люди падают туда, как в поле со свежей травой, а моя мама разбилась о нее, как о скалу. Я видел ее глаз, щеку, расплющившуюся о стылую плоть отца, глаз метался, это был тот самый глаз – с поля боя, – пока мать рукой не стерла с лица все эмоции. Стряхнула их каплями пота на пол.
– Выйдите, – отрезала возражения мама и заперла дверь в спальню.
Мы слышали скрип пружин, они легли бок о бок, на одной узкой откидной кровати. Кожа к коже. Из-за двери не доносилось ни звука. Эни вытащила меня в коридор и принялась тыкать рукоятью кухонного ножа. Тупой, как и все в этом оставленном жизнью поселке, нож блестел и тяжело оттягивал руку.
– Да отстань! – зашипел я. Горлум бился у меня в гортани, перекрывая дыхание. – Чего ты?
– Голову ему отсечь, – стучала зубами Эни, – ты сильнее, просто сруби
