…В тот день он начал пить с утра. Национальное русское заболевание – алкоголизм, как любил шутить Константин Малышев, успешный бизнесмен, в недавнем прошлом мастер спорта по борьбе самбо. Нет, не с утра, а с ночи! И не начал, а продолжил. Он пил уже восьмые сути без перерыва. И тот день он отлично помнил. Приперся в Летний сад с чекушкой коньяка в кармане. Почему он отправился в Летний сад, а не в любое другое место? Спросите что попроще у запойного алкоголика! Сидел себе на скамеечке, потягивал коньяк из горлышка, курил одну сигарету за другой. Потом – провал в памяти, словно ее отшибло. А вспомнил себя гражданин Малышев уже сидящим за рулем «мерседеса».
Адвокат допытывался, что его привело к запойному пьянству, но Малышев молчал, равнодушно изучая облупившуюся побелку на стенах. Для встречи с подследственными адвокатам предоставляли камеры на первом этаже Крестов. Знаменитая питерская тюрьма мало поменялась за сто лет. Похоже, даже привинченные к полу табуретки стояли здесь со сталинских времен.
– Поймите, голубчик! Если мы изложим судье трагическую версию вашего… Ну, как бы это сказать… заболевания, что ли! Тогда можно рассчитывать на снисхождение! Вы молоды, красивы, хорошо образованны. Что понуждает вас пить запоем?! Давайте вместе покумекаем над убедительной версией? Ага?!
Пожилой адвокат работал не за корысть, а за совесть. Малышев отказался оплачивать услуги юристов, и вовсе не по причине жадности. Какая уж тут жадность! Фирма и деньги останутся жене и дочке…
– Мне все равно! – отрезал он.
– Судья – женщина! – вещал адвокат. – Пожилая дама с непростой судьбой. Мы ей расскажем, что вы запили после того, как вас бросила супруга и запретила видеться с дочерью. Сострадание еще никто не отменял!
Адвокат был похож на Эйнштейна. Те же седые усы, небрежность в одежде, косматая шевелюра и печальные глаза, вместившие всю скорбь земли двадцатого столетия.
– Она меня не бросала. Она не запрещала мне общаться с дочкой. Я пью потому… Потому что пью!
Константин увлеченно созерцал пятна на стенах, проявляя безразличие к собственной участи. Он и на суде вел себя так же равнодушно, вяло отвечая на колкие вопросы прокурора.
Видел. Пил. Ехал быстро…
На лобовом стекле застыли крупицы человеческого мозга, алые капли сукровицы и клочок оборванной фаты. Зловещий коллаж…
Реальность обрушилась неожиданно, властно, громко, тяжело. Будто потный боец сумо навалился. Пряные запахи ворвались в ноздри, звук обрушился кавалькадой людского гомона, осязание облепило каждую молекулу кожи. Вместе с реальностью в мир пришла боль – расплата за жизнь. Поэтому, увидев свет, младенцы плачут. Боль – сильный аргумент бытия.
Малышев распахнул глаза. После запаха мха и березок спертая вонь человеческого пота и немытых ног шибанула в нос. Будто нашатырь понюхал. Он протер глаза, медленно поднялся на ноги. Вокруг столпились мужчины и смотрели на пришельца, как на чудную диковинку.
– Ду бист вер? – спросил мужик. Невысокий, кряжистый, похожий на ручную гориллу. Его рукава были закатаны по локоть, как у мясника.
Германия. Нацистская Германия. Третий рейх. Пыточная в гестапо. Но почему палач так скверно говорит на языке Шиллера и Гете и смердит от него, как от бомжа!
Константин учил в институте немецкий язык, хоть и был сейчас слегка оглушен, но обратил внимание на грубое нарушение грамматики.
– Гутен таг! – Он поднялся на ноги, быстро обследовал свое тело. Все на месте, только легкий шум в ушах беспокоит вроде того, что появляется при взлете самолета. В сапогах хлюпает вода, и привкус болотной жижи во рту. Палач угрожающе занес над головой пришельца длинный тесак.
– Ду бист вер?!
– Пошел на х…, сука фашистская!
Оба деда Малышева не вернулись с фронта, а бабушка провела три года в оккупированной зоне на Украине.
Все мигом пронеслось в сознании – суд, тюрьма и следы окровавленной фаты на лобовом стекле. Боковым зрением он увидел корчащееся на дыбе обнаженное тело. Когда уходит инстинкт самосохранения, приходит сила. Кулак вылетел как из пращи и припечатался к скуле гориллы. Палач откинулся навзничь, тесак покатился по каменному полу. Подскочил другой, длинный, нескладный, с выступающим кадыком. Константин видел подобный прием в одном фильме и не ожидал, что сумеет применить его в жизни. Режущий толчок сложенными пальцами в пах заставил человека согнуться надвое. Двумя сложенными в замок руками сверху по шее, и долговязый повалился на бок. Сбоку маячил третий. Он пятился к стене, беззащитно закрыв пятерней лицо. Малышев подобрал тесак, замахнулся. Человек закричал тонко, беззащитно, как ребенок или женщина.
– Хальт! Их капитулирен! Сдаюсь, брат, сдаюсь!!! – Он путал русские и немецкие слова.
Ярость ушла так же стремительно, как и появилась.
– Ты русский?
– Подпоручик Евтушок! Цум бефель! К фашим услугам!!!
– Какой это город?! – заорал Костя. – Время какое, индюк?!
– Яволь! Город Питсбург! Подпоручик Евтушок!
– Время!!!
– Зибцейн…
– По-русски говори, баран!
– Семьдесят второй год с начала новой эры! Яволь! – дрожал человек.
– Какой на хрен эры?!
– Эры Троянов…
– Приехали… – упавшим голосом проговорил Малышев.
– Вас?!
– Идиот! Где мы конкретно находимся? Место какое?
– Тюрьма Кресты!
Только этого не хватало!
– Как отсюда выбраться?!
На лице охранника промелькнуло самодовольное выражение.
– Из Крестов невозможно убежать!
– А если я тебе шею сломаю, придурок?!
Он не успел узнать мнение полицая. Распахнулась дверь, и широкий силуэт заслонил проем.
– Ну и натворил ты дел, хлопчик! – проговорил Стрельников, оглядев распластанные тела на полу камеры. За его спиной высовывался Кощей.
– Старшина! – ахнул Костя.
– Так точно! После будем разбираться, как сюда попали. Народец здесь по ходу негостеприимный. Хватай кинжал и шагом марш!
Малышева не пришлось просить дважды. Первым делом он подбежал к дыбе, снял заключенного. Тот мычал что-то нечленораздельное, лицо запеклось от кровавых побоев. На плече синела
