Борис догадывался, не зная точно, так же как не знал, чем расплатился Вэйвэй за этот дар. какую ужасную цену востребовали с него — память об этом, и только об этом, оказалась стерта начисто. Вот Иной произносит: «И да будет так», — а в следующий миг Вэйвэй уже стоит на пороге, дверь за его спиной закрыта, а он щурится, разглядывая старые каменные стены и размышляя, добился ли он своего.
* * *Когда–то апельсиновые рощи были здесь повсюду… Он вспомнил, что уже думал об этом, и вышел из дверей Центральной Станции, вновь ступил на Землю с ее сбивающей с толку, неуютной гравитацией и горячим влажным воздухом. Остановившись под козырьком, он глубоко вдохнул, не обращая внимания на пригибающую к земле силу тяжести. Воздух пах точь–в–точь как помнилось, и апельсины, исчезли они или нет, все еще были здесь, знаменитые яффские апельсины, росшие тут, когда ни Тель–Авива, ни Центральной Станции еще и в помине не было, а были лишь апельсиновые рощи, и песок, и море…
Он перешел дорогу, ноги сами вели его, у них была собственная память — через дорогу от главного входа Центральной Станции к пешеходной улице Неве–Шаанан, сердцу старого района, который оказался куда меньше, чем помнилось: для ребенка это был целый мир, а теперь он съежился…
Толпы людей, машины на солнечных батареях с жужжанием бегут по дорогам, таращатся туристы, мозг и память проверяют всё, что видится, и чувствуется, и обоняется, и всё это транслируется по сети, и всё, на что падает взгляд Бориса, всё, что пленяет его, отправляется миллионам безучастных зрителей по всей Солнечной системе…
Карманники, скучающий охранник, роботник–попрошайка без глаза и с ржавой заплатой на груди, потеющие на жаре мормоны в черном, протягивающие прохожим листовки, и адепты темных сил из ордена Ситов на другой стороне улицы, делающие то же самое…
Моросит мелкий дождик.
С ближайшего рынка доносятся крики продавцов, обещающие наисвежайшие гранаты, дыни, виноград, бананы; в кафе впереди старики играют в трик–трак, попивая горький черный кофе из крохотных китайских чашечек, покуривая наргиле[97]; брат Р. Латка медленно бродит среди хаоса — оазис механического спокойствия в шумной, потеющей людской массе…
Он смотрел, слушал, вдыхал, вспоминал так напряженно, что сперва даже не заметил их — женщину и ребенка на той стороне улицы, не увидел, пока чуть не налетел на них…
Или они на него. Мальчик, темнокожий, с необычайно голубыми глазами, и женщина, смутно знакомая, — и это ощущение знакомости вдруг обернулось тревогой, а мальчик спросил с надеждой в голосе:
— Ты мой папа?
Борис Чжун подавился воздухом.
— Кранки! — сердито, озабоченно воскликнула женщина.
Борис решил, что это имя мальчика. Или его прозвище — «кранки» на звездном пиджине означало «грубый», или «сумасшедший», или «странный»…
Борис опустился возле мальчика на колени, забыв о беспрестанной сутолоке вокруг. И заглянул в эти немыслимые глаза.
— Возможно, — сказал он. — Узнаю эту синеву. Тридцать лет назад она была популярна. Мы взломали выложенный в открытый доступ код Армани…
«Я болтаю вздор», — подумал Борис. Зачем? Ощущение знакомства с этой женщиной смущало его. Зазвенели в голове невидимые комары, зрительное восприятие изменилось, новое изображение затопило сознание, мальчик застыл рядом, улыбаясь широкой, ошеломленной и знающей улыбкой…
Женщина закричала, голос ее звучал как будто издалека:
— Прекрати! Что ты с ним делаешь?
«Мальчик связался с моим широм», — понял Борис. А торопливые слова меж тем сами срывались с его губ:
— У тебя нет родителей, — говорил он мальчику, мешая стыд с отстраненностью. — Ты появился здесь, в лаборатории, тебя собрали из геномов общего пользования и деталей узлов с черного рынка.
Хватка мальчишки ослабла, разум Бориса освободился, и он, распрямившись, выдохнул:
— Нака–има, — и отступил, внезапно ужаснувшись.
Женщина была смертельно напугана — и ужасно зла.
— Прекрати, — крикнула она снова. — Он не…
Бориса грызла совесть.
— Знаю, — сказал он сконфуженно. — Извини.
Этот коктейль эмоций, смешанный столь стремительно, не был естественным. Мальчик каким–то образом подключился к ширу и впитал сознание Бориса. Он попытался сосредоточиться. Посмотрел на женщину. Ему отчего–то казалось важным, чтобы она поняла. Он говорит с моим широм. Без согласующих устройств. Он вспомнил клинику, вспомнил собственную работу — ту, что выполнял перед тем, как бежал в космос, и тихо добавил:
— Похоже, тогда, давно, я получил больше, чем думал.
Мальчишка смотрел на него простодушными пронзительно–голубыми глазами. Борис помнил таких детей, он дал начало многим, очень многим… Говорили, что клиника Центральной Станции превосходила даже госпитали Юна. Но он не ожидал подобного, такого вмешательства, хотя и слышал истории — на астероидах и в Тонг–Юне — и произносимое шепотом слово, подразумевавшее вмешательство черной магии: «нака–има»[98].
Женщина смотрела на него, и ее глаза… он знал эти глаза…
Что–то вспыхнуло меж ними, что–то, чему не нужно ни узлов, ни цифрового кодирования, что–то проще, человечнее, примитивнее — искра? шок? — и женщина выдохнула:
— Борис? Борис Чжун?
Он узнал ее в тот же миг, что и она — его, и удивление сменило тревогу, удивление от того, как он мог не узнать ее, и женщина неопределенного возраста — словно два тела занимали одно и то же пространство — вдруг обернулась девушкой, которую он любил, когда мир был еще молод.
— Мириам?
— Да, это я.
— Но ты…
— Я никуда не исчезала, — сказала она, — Исчез ты.
* * *Ему хотелось пойти сейчас к ней. Мир пробудился, а Борис стоял один на крыше старого дома, да, он был одинок и свободен — за исключением воспоминаний. Он не знал, что делать с отцом. Он помнил, как когда–то, совсем маленьким, держался за его руку, и Влад казался таким большим, таким надежным, уверенным и полным жизни. В тот день они ходили на пляж, в тот летний день в Менашии перемешались все: евреи, арабы, филиппинцы, женщины–мусульманки в длинных черных одеждах и верещащие голопузые детишки, тель–авивские красотки в узеньких бикини, безмятежно принимающие солнечные ванны; кто–то потягивал косячок, и его резкий запах мешался с морским воздухом; спасатель на вышке покрикивал на трех языках: «Не заплывать за буйки! Кто потерял ребенка? Немедленно подойдите к спасателям! Ты, на лодке, греби–ка быстренько к тель–авивской гавани, здесь люди купаются!» — и слова терялись в пляжном многоголосье; кто–то припарковал рядом машину и подпевал ревущему стерео, беженцы–сомалийцы жарили шашлыки на газоне, белый парень, весь в дредах, наяривал на гитаре, а Влад, сильный, смелый, надежный, держал Бориса за руку,
