Сегодня одна из пометок напоминает мне о давно запланированном визите, который я бессовестно и малодушно откладывал. Все–таки со стариками проще…
Чужие воспоминания, наложенные на собственную шкуру, могли бы научить людей ответственности, состраданию, сопереживанию. У нас в базе — тысячи историй людей, которые своей беспечностью и равнодушием причинили другим зло: финансовый крах, увечья, глубокие душевные травмы, смерть. Эти истории могли бы стать предупреждением, назиданием, бесценным опытом, если пережить их по–настоящему. Если бы нашлись те, кто еще захочет учиться ответственности и состраданию.
А еще есть люди, для которых даже воспоминания–причиняющие–боль станут почти счастьем.
* * *12 марта
— Эта женщина говорит: «Мне подойдет любое воспоминание, понимаете, любое, лишь бы там человек двигался самостоятельно. Я просто хочу знать, то есть нет… Я хочу помнить, как это — ходить!»
— Она не знает, о чем просит. — Анфиса складывает руки на груди. — Она представить себе не может, что с ней может происходить в этих самых любых воспоминаниях.
— Конечно. А ее собственные — однообразны и депрессивны.
Анфиса подходит к окну, долгое время молчит, глядя, как возятся Виктория и щенок во дворе.
— Скажи, ради чего ты помогаешь всем этим людям? — наконец спрашивает Анфиса, и этот простой вопрос ставит меня в тупик.
Ради науки, конечно. Да, свой след в ней я уже оставил, но кто откажется от возможности наследить еще больше? Однако есть и другое, менее измеримое и не менее важное. Я только не понимаю, как это сформулировать.
Я хочу сделать жизнь других людей лучше? Но объективно она не станет лучше. Обитателей старческого дома в скором времени ждет самое настоящее забвение. Инвалиды останутся инвалидами, государству не интересно тратиться на экзопротезы: работы им все равно не найти, так не все ли равно, где лежит иждивенец — на больничной койке или «Подмостом»?
Подарить радость? Показать им, что не все в этом мире погрязли в тоске, алкоголе и безработице — или в трудоголии, если посчастливилось что–то уметь в тех областях, где пока бесполезны роботы. Но проявить внимание можно другими способами, менее трудоемкими. Я же задался целью прыгнуть выше головы. И прыгну.
— Может, ты спасаешь утопающих котят ради себя самого? — спрашивает Анфиса.
Я смотрю на ее прямую спину, обтянутую белой майкой. Анфиса смотрит на Викторию.
— Ты думаешь, я что–то делаю неправильно? Что оно того не стоит?
Анфиса пожимает плечами. Меня это сердит, и я уже открываю рот, чтобы бросить ей в спину сердитое обвинение: «Ты слишком много выдумываешь от безделья» или что–то в этом роде, но слова не идут с языка.
В конце концов это я оставляю свою семью одну на целые дни. Девчонкам должно быть ужасно скучно.
Но они никогда не жаловались на скуку. Ни разу не встретили меня в плохом настроении. Не предложили куда–нибудь выбраться или взять отпуск — хотя не могли никогда не скучать, не хотеть в отпуск, вообще ничего не хотеть!
Во дворе Виктория бросает мяч, и щенок со счастливым визгом бежит за ним.
Едва ли у меня есть моральное право в чем–либо обвинять свою семью и бросаться обвинениями в адрес Анфисы. А вот в отпуск выбраться все–таки нужно. Хотя бы на неделю. Когда–нибудь потом.
И все–таки…
— Я делаю это не ради себя, а ради других, — упрямо говорю я прямой спине, обтянутой белой майкой.
* * *27 марта
Уже перед выходом из дома я вспоминаю, что Анна Сергеевна снова жаловалась на старичка, который не обращает на нее внимания. То, что пришло мне в голову, — это, конечно, шутка, очень глупая, детская, но удержаться я не в силах.
— Виктория, а где тот мяч, что бабушка тебе подарила?
— Какой мяч? — Дочь сосредоточенно возюкает стилусом по графическому планшету. Пальцами рисовать проще, но Виктория не ищет легких путей.
— Сине–красный. Который мигает и воет, как баньши.
— Баньши? Я не знаю про такой мяч.
— Летом. — Я понимаю, что хмурюсь, и сильно тру лоб. — Бабушка подарила его тебе летом.
Досадовать, что четырехлетний ребенок чего–то не помнит, — очень глупо. Но моя мама приезжала в гости всего два месяца назад!
Я оглядываюсь на Анфису, но жена вдохновенно нарезает овощи. Ее прямая спина кажется мне напряженной.
Ухожу в детскую, роюсь в коробках с игрушками в поисках сине–красного мяча. Он очень, очень ярко светился и противно пищал. Всегда мечтал его выкинуть.
Мяча я не нахожу. Наверное, валяется где–то на лужайке, ну или он нигде больше не валяется, если Анфиса тоже мечтала его выкинуть.
Возвращаюсь в кухню.
— Анфиса, где тот воющий мяч?
— Не знаю, — тут же отвечает она и отточенным движением сметает в салатник идеально нарезанные помидоры.
Чувствую неприятный, царапающий холодок в груди и отказываюсь от поисков мяча.
— Ладно, все равно это была бы глупая шутка.
* * *Детские дома. Инвалидные дома. Хосписы. «Подмост», в конце концов. Мало ли вокруг «утопающих котят», которым принесли бы счастье чужие воспоминания? Прибавить уверенности в себе, дать надежду, расширить горизонты, показать, что наш мир не столь уж плох, хотя это, разумеется, неправда. Куда меня несет?
Нет ответов. Я путаюсь даже в вопросах, но не могу остановиться, не могу перестать делать то, что делаю, потому что у всех этих людей нет больше никого — нет действительно никого! Только такие же бедолаги, как они сами, и еще медицинские роботы — похожие на людей, бесконечно профессиональные, доброжелательные, терпеливые, бездушные.
Мне все–таки нравится думать, что вместе с воспоминаниями я даю этим роботам и кусочек чужой души, и пусть она не прирастет к роботам, не должна прирастать, не имеет права — но она и не теряется безвозвратно.
Я знаю, что этого мало, и не перестану работать над передачей воспоминаний от человека к человеку. Пока ни одна из рабочих гипотез не похожа на правду, но я неустанно прорабатываю варианты и убеждаю коллег делать то же самое.
* * *9 апреля
В вечерних звонках всегда есть что–то тревожное, каким бы разудалым ни был рингтон.
— Здравствуйте, Вадим, это Вик–Два из старческого дома, — вежливо представляется робот.
Я что–то бормочу в ответ, и дальше Вик–Два начинает тараторить, словно боясь, что я его перебью:
— Мне
