Задумавшись о стороже, попросил Светлану Дунаеву поговорить с Асей. «Предложи ей ночевать в магазине. Куплю раскладушку, одеяло. Пусть живет. Вечером будешь ее впускать, утром выпускать. Это лучше, чем подвал или лестница. К тому же зима не за горами». Не сразу, но Ася согласилась. Чтобы не быть обязанной, предложила мыть пол и убирать магазин, до этого обязанность уборщицы Светлана и Татьяна Вихристюк делили между собой. Я не возражал, женщины тем более.
Попытка обустроить Асе спальное место провалилась, она отвергла раскладушку и одеяло. Через Светлану – единственного человека, к кому имела расположение, передала, что ей нужно только место для пожитков, об остальном просила не беспокоиться. Недоумевая, выделил ей свободное пространство между дверей запасного выхода, отписал бельевую тумбу, принятую на комиссию, и плетеную корзину, которую разрешил установить в туалете. Дня три, как мышь, она таскала свои вещи, растыканные по комнатам товарок.
Первые месяцы, проводив Александру в школу, я приезжал в магазин рано: за час-полтора до открытия, случалось, заставал Асю в неглиже: в пижаме и без парика. Собирая с пола поролон, служивший ей матрасом, жиденькое одеяльце и наволочку, набитую тряпками, она костерила меня почем зря, но не громко, в голос, а себе под нос. Даже укрывшись в кабинете, слышал ее дребезжание о «цивильных», которым не живется дома, где теплая постель, ванна и горячий завтрак, чего она, «бомжара», по их милости лишена. Но, видимо, им этого недостаточно, они умышленно вредят, приезжают чуть свет, мешают провести утро так, как ей хочется.
Относительный мир наступал, когда, переодевшись, она требовала доступ в туалет к крану с водой, чтобы начать уборку. Непрочная дверь распахивалась, и я, как улитка, лишенная защитной раковины, оказывался перед ее недовольным взглядом. Вид добычи ее успокаивал, усиливая чувство словесного голода. Меня интересовало прошлое Аси, и я поначалу позволял ей безвозмездно пользоваться моими ушами, направляя ее рассказ в нужную сторону короткими вопросами.
У нее был неповторимый волжский говорок с ударением на «О». Историк моды Александр Васильев, услышав Асю впервые, влюбился в него и стал подражать. С той поры, посещая северную столицу и наш магазин, иначе, как окая, мы с ним не беседуем.
– БатькО у меня настОящий еврей, – пОрхатый, ага, – рассказывала Ася, шмыгая шваброй или стоя в проеме двери, опершись на нее, как солдат на ружье. – ЗагривОк, как у бОрова. Я его не любила, он маму Обижал. Мама крОткая была: шьет, вяжет, с детьми возится. А батькО дОбытчик. У меня все былО: брюлики всякие, духи французские, дубленки. Джинсы у первОй пОявились, ага. Ни у кОгО в гОрОде нет, а мне батькО принес. Наряжал, как кукОлку.
С ее слов, после восьмого класса она пробовала поступать в Палехское художественное училище, но по слабости зрения о специальности мастера миниатюрной живописи пришлось забыть, окончила Ивановский торговый техникум. Дважды была замужем.
– Первый муж трОгически пОгиб, вОенный был, ага. Я за ним на север пОехала, в гОрнизон. Он в мОрской авиации служил. Ну, ты знаешь. Сама служить пОшла, на складе работала – старший мОтрос. А кОгда муж погиб, я уехать хОтела к батькО, но кОмандование не пустило – кОнтракт. Вскоре втОрой раз замуж вышла там же в гОрнизоне, за тОтарина. Гулял тОтарин от меня страшнО. Ни одну юбку в гОрнизоне не прОпускал. Ему все равно: мОлодая, старая, лишь бы новая. Припрется ночью, ляжет грязный, а от него винищем несет и бабами. Я убегала.
От второго мужа Ася родила сына. Когда закончился контракт, развелась и вернулась домой.
– Родители живы?
– Мама умерла, – и тут же поправляется, – временнОушедшая. А батькО не знаю, навернО, жив. Я дома двадцать лет не была.
Сколько ни расспрашивал о жизни после гарнизона, молчала, замыкалась, уходила в другой зал или меняла тему, так что эта часть жизни Аси Клемент скрыта под непроницаемым панцирем. Надо полагать, возвращение домой радости у родных не вызвало, места в родительском доме не нашлось. Ребенка приютила сестра, а Асю вынудили уехать. В Коломне она появилась в конце девяностых, одно время жила с мужчиной, которого называет Лейба, после расставания с ним оказалась на улице. Документов у нее нет, на мое предложение оформить паспорт, купить билет до Иванова отвечала односложно: «СпОсибо, не надО».
С открытием магазина Ася исчезала, отсиживалась в рюмочной, без особого успеха обходила контейнерные площадки. Перед закрытием вторично возникала в проеме двери с деланой улыбкой. Она растягивала рот до ушей, при этом скулы сужали глаза до щелочек, гоголевский нос удлинялся, а подбородок исчезал, что делало лицо похожим на лисью мордочку.
– Геннадич, – нараспев произносила она, – ты меня не выручишь?
– Чем? – интересовался я, прекрасно понимая: просит денег.
Не меняя выражения лица, Ася мялась, переступая с ноги на ногу.
– Чем тебе помочь? – настаивал я.
– Ты знаешь, – мямлила она, опуская голову.
– Ну, что молчишь? – начинал пародировать Горбатого из фильма «Место встречи изменить нельзя». – В гарнизон тебя вернуть к мужу тОтарину? Зрение восстановить, чтобы в Палех поступила? Что я должен сделать? Скажи…
Она не отвечала. Просящее выражение лица становилось стыдливо-умоляющим, вызывая во мне совестливую досаду.
Подобные диалоги происходили ежедневно, добиться от нее слова «дай» не удалось ни разу. Не желая более ее мучить, командовал выдать ей пятьдесят или сто рублей. Слова не успевали долететь до кассира, как подобострастная улыбка стиралась, глаза принимали пренебрежительное выражение, нижняя губа брезгливо отвисала. Запихивая в кошелек мелко сложенную купюру, она еще раз появлялась в проеме.
– Послушай, Геннадич… – Она произносила фразу, всякий раз новую, но смысл ее сводился к одному: содержать ее – моя обязанность, но долго сидеть на моей шее она не собирается. В конце обязательно добавляла: – …пОверь ИсакОвне. – И удалялась, поквитавшись за минутное унижение. Последнее слово должно было остаться за ней.
Свою жизнь Ася посвятила Богу. Будь
