– Боишься, что внуки пророка кинут в зиндан правнуков его дяди? – Евтихий показал зубы. – Говори, что за дворец выстроил Али за одну ночь! – Евтихий вскочил с места. – Дворец, с которым пропала Бедр аль-Будур. Ну же!
– Дворец, – моргнул Муса Бармак, – огромный, великолепный дворец, – у Мусы постукивали зубы. – Он возник… за городом, на пустыре, и тогда рванул страшный ветер. Будто бы стены и башни дворца вытеснили собой воздух, заняв его место…
– Что за дворец? – не выдержал Евтихий. – Византийский, франкский, римский?
– Н-нет, – засомневался Муса, – персидский. Я бы хотел, чтобы он украсил Багдад, но…
– Что – но?
– Он странный…
– Странный, – повторил Евтихий, будто подтверждая. – Чем странный? В спальне не хватало на окне решётки?
– Решётки? – смешался Муса.
– Да. Или не было одной двери, или колонны. Чего-то не хватало в спальне.
– В спальне? – вскинулся Муса. – Там не было спален! Не было залов для игры в мяч, залов для обеда, не было кухонь. Это вообще не дворец, это…
– Мечеть?
– Д-да, – колебался Муса. – Мечеть там была. Но это… усыпальница, мавзолей.
Евтихий ближе подошёл к Мусе и ухватил его за рукав джуббы.
– Мавзолей? – повторил он. – Чей же?
– Плиты были расколоты, – белыми губами признался Муса. – Я прочёл только кусок. Это усыпальница…
– Ну же? – потряс его Евтихий. – Чья?
– Только не говори ей. Ей не понравится, – Муса высвободился. – Это мавзолей Ситт-Зубейды.
Через мгновение, сощурив глаза от досады, Бармак наблюдал, как румиец хохочет, указывая куда-то за окно, за город, за стены Багдада:
– Это бессмысленная, тупая и мёртвая сила! Костная, грубая и неразумная! – хохотал Евтихий. – Слушается безграмотного мальчишки, для которого дворец – всякое сооружение чуть больше лавки зеленщика! Сила, не связанная ни расстоянием дорог, ни течением времени.
Он подступил ближе и поглядел Бармаку точно в глаза:
– Ты этого хотел, хитрый перс?
На миг показалось, что Муса собирается встать на колени и поцеловать Евтихию руку. Нет. Он просто взял его плечо и стиснул.
– Найди их, румиец, найди и верни, – молил Евтихия сын и внук Бармакидов. – Перстень, светильник, девчонку, мальчишку – всё, что сумеешь. Найди.
Он действительно умолял. Евтихий, соглашаясь, сказал сухо и собранно:
– Мне потребуется отряд каранбийцев, не боящихся джиннов. А ещё, – он выдержал паузу и вздохнул: – Ещё – шербет. И финики.
24.
Едкий дым щипал глаза, и они изрядно слезились. Ветер, меняясь с юго-восточного на южный, уже не относил дым к реке, к Тигру. Дым плыл над аль-Кархом. В утренний час горожане готовили, а в аль-Кархе топили ивняком и лошадиным навозом. Корзину с фруктами и шербетом Евтихий прикрывал от дыма гиматием. Ицхака он позвал донести в бедняцкую лачугу торбу китайского пшена – риса, на пропитание.
Евтихию требовался свидетель. Кто-то должен отчитаться перед королём Карлом за его действия…
В нос шибанул запах подгоревших бобов, запах, смешанный с духом горящего навоза. Они завернули в тесный проулок к лачуге китаянки. Едкий дымок тянулся и с её дворика.
– Нам сюда, – Евтихий шагнул во дворик и распахнул приоткрытую дверь.
Китаянка шарахнулась, заохала и бросила противень с пригоревшей фасолью. Метнулась в угол, схватила чадру. Али округлил глаза на незнакомца Ицхака.
– Радоваться вам, благословенные! – на греческий лад поздоровался Евтихий.
Али недоверчиво вылез из-под циновок и тряпок, но разглядел финики с шербетом и успокоился. Не разглядеть было бы трудно – пчёлы так и вились над корзиной.
– Waalaykum… waalaykum… – взялась кланяться его мать, китаянка.
Ицхак подступил к осмелевшему Али поближе и с любопытством рассмотрел мальчишку:
– Ну что, отрок? – кивнул, наконец, приветливо. – Пойдём твоего дядю разыскивать, да?
– Проклятого? – вырвалось у мальчишки.
– Чего это сразу – проклятого? – пожурил Ицхак. – Дядя подарил тебе перстень самого Шоломона бен Давида, а ты его так обзываешь.
Евтихий осторожно взял изумлённого Али за руку. На пальце у паренька посверкивало покрытое потрескавшейся эмалью колечко. Вместо камня на перстне темнела печать с еврейскими буквами.
– Посмотри-ка, Исаак, – Евтихий позвал по-гречески и вполголоса. – То самое кольцо?
– Ты полагаешь, его мне демонстрировал Великий Карл? – отказался Ицхак. – Или царь Соломон – этак по-родственному, как иудею?
Он присмотрелся к кольцу и неожиданно отреагировал, опустившись на оба колена. Поцеловал печать и, проведя губами по еврейским буквам, прошептал: «Ха-коль овер – хам зэ йаавор», – и перевёл:
– «Всё проходит – это тоже пройдёт». У моего народа, – Ицхак смахнул с лица слёзы и отвернулся, – веками живёт легенда о кольце с такой надписью…
– Будем, считать, что подлинность кольца установлена, – Евтихий сбил пафос происходящего. – Пойдём, дружок Али, теперь поторопись.
– Куда ж я пойду, я – маленький! – Али по привычке выпалил. – Я не грамотный, я из бедной семьи, – заспешил перечислять.
Евтихий, осуждая, покачал головой:
– Али ад-Дин, – он повысил голос. – Твой дядя сделал тебя взрослым! Пора научиться отвечать за свои поступки.
25.
«К ответу за вероисповедание призвала власть тысячи монахов-иконопочитателей. За пределы страны устремилось неслыханное число беженцев. Арабские хроники упоминают о румийских монахах, переходивших рубежи Халифата. Сообщают, что пятеро беженцев-монахов были доставлены к халифу Харуну ар-Рашиду…»
(Чудотворный огонь Вахрама. Из истории иконоборчества).
Втроём они вышли из города. Днём багдадские ворота были распахнуты, а каранбийская стража лениво скучала в тени створок.
– Ты помнишь, куда повёл тебя дядя? Нам важно пройти этот путь шаг за шагом.
Али ад-Дин понимающе кивнул.
– Шаг за шагом, – настойчиво повторил Евтихий. – Твой дядя – посвящённый маг, magos, – он повторил по-эллински. – Полагаю, он пытался что-то писать, codire, прямо в твоей душе, psyche. Понимаешь ли? Когда станет ясен его methodos, мы сумеем кое-что воспроизвести, и так разыщем твоего дядю.
Не торопясь, они миновали загородные сады багдадской знати, прошли витые решётки, чьи-то беседки, фонтаны с бронзовыми львами староперсидской доисламской работы. Миновали земляные валы и военные укрепления города. В стороне остались армейские лагеря с казармами для каранбийцев, с дымом и чадом полковых бань, кухонь и кузниц.
– Я вспомнил! – Али потряс Евтихия за край плаща. – Здесь дядя свернул вот на эту дорогу.
Дорогу укатали повозки и истоптали ишаки. Солнце поднялось до зенита, их тени предельно укоротились, и Ицхак подкреплял Али шербетом. Дорога обогнула оливковые сады и сбежала с пригорка в финиковую рощу. Скорее всего, эта роща была чьим-то садом, но
