Неожиданно подруливает почти пустой ЛИАЗ сто шестьдесят девятого маршрута, сажусь в него и еду дальше: Текстильщики, Кузьминки, Рязанский проспект... Сам он какой-то странный, этот 22-19 – неопределённого сине-зелёного цвета и снаружи, и внутри, с какими-то алюминиевыми планочками, реечками, вставочками, откидными фрамугами на окнах. А маршрут огромный, только в окно и смотри: то заводы, то склады, то пятиэтажки из серого кирпича, то гаражи да пустыри. Наконец доезжаем до открытой «Ждановской», пора рулить в сторону дома. Далеко же я сегодня забрался...
Не люблю я метро, есть в нём что-то похоронное, подземельное, чуждое моей сущности. Хотя схему нарисую с закрытыми глазами, на скорость, о чём спорил неоднократно и всегда выигрывал споры. И вот я маленький и счастливый, на каком-то немыслимом расстоянии от дома постигаю всё это на практике... Ждановская, опять Кузьминки... Шестивагонный поезд везёт меня к Таганке, можно сесть и расслабиться – днём народу немного, все работают, и лишь отдельные дармоеды типа меня становятся пассажирами.
Приехали. На «Площади Ногина» нахожу отдельный ход к конечной двадцать четвёртого и восемьдесят девятого, иду вверх и – о, чудо! - вижу чудесный новенький бежевый 87-22, готовый везти меня хоть на край света, а если конкретно, то до улицы Герасима Курина, героя партизанского движения во время войны с Наполеоном. Шикарное одиночное место по левому борту, пара десятков пассажиров и почти час почти бесплатной экскурсии: Ильинские ворота, политехнический музей, Дзержинский посреди своей площади, а потом – полукруг и мимо Большого и Малого, мимо Совета министров и гостиницы «Москва», мимо университета и манежа, с тяжёлым поворотом на Калининский, где Военторг и Дом книги, и распутная «Ивушка», и косметическая «Сирень», и весёлая «Мелодия»... В довершение всего – двухэтажный магазин «Хлеб», где родители любят покупать к праздникам всякие ритуальные кушанья типа торта «Праздничный» за 2-40, усыпанного арахисом и сахарной пудрой.
Едем прямо. СЭВ, «Украина», Дом игрушки... Ещё два года назад мы с Ярой увлеклись коллекционированием маленьких машинок – моделей, и у него их накопилось 37, а уменя всего 30, о чём я комплексовал совсем недавно, а вот сейчас вся эта ерунда меня совсем не трогает, тем болле, что солнце бьёт прямо в глаза – прищуриваюсь и вижу два кинотеатра: «Пионер» и «Призыв» в одинаковых зданиях с почти одинаковыми афишами «Ох уж эта Настя». Только в «Пионере» это просто буквы, а в «Призыве» какой-то странный портрет девочки, совершенно не похожей на девочку...
А по проспекту спокойненько идёт почти такая же девочка Туся Спиридонова, она толстая и вся в прыщах, а в руке у неё мороженое за двадцать восемь, такой шоколадный батончик с орехами, и капает с него прямо на туськин подол, а она этого не видит. Зато она видит меня!
Машинально группируюсь, пытаясь спрятаться за борт автобуса, пассажиры смотрят на меня как на идиота, но конспирация – великая вещь, да и скорость не маленькая, проезжаем мимо без происшествий. Её что – отпустили с урока? Тихонько выглядываю в сторону тротуара, никого из наших нет, ну и отлично, будем считать всё это досадной случайностью.
Остальное совершается как будто на автопилоте: после арки крутим направо к Филям, у кинотеатра «Украина» выруливаем на Кастанаевскую, и где-то в самом её конце я выхожу с целью пересесть на семьдесят третий.
Щебечут какие-то неизвестные птицы, по асфальту потоком течёт вода, толпа бабулек переминается с ноги на ногу на большой глыбе то ли снега, то ли льда.
Полчаса ожидания на семьдесят третьем – в порядке вещей, топчусь под крышей ржавого павильона, единственном относительно чистом месте в море апрельской окраинной грязи – тут вам не Кутузовский.
Наконец, тёмно-фиолетовый 85-69 приветливо открывает свои двери, и я размещаюсь на задней площадке, подталкиваемый другими пассажирами: скоро начнётся час-пик, день близится к концу. Старая телега еле ползёт вверх по Житомирской, до дома остаётся совсем немного. На самом верху мы останавливаемся, водитель, бормоча что-то невнятно матерное, вылезает из кабины, и, расталкивая пассажиров на передней площадке, открывает монтировкой люк в полу: приехали!
Публика расходится нехотя, а мне всё равно – перехожу железнодорожное полотно, и я дома. Путешествие окончено. И голые тополя, и редкие жёлтенькие цветки мать-и-мачехи вверх по насыпи, и ползущая в Усово кругломордая электричка ненадолго остаются в памяти, сменяясь усталостью и желанием залечь на диван...
Выключу звонок у телефона, спрячу дневник, сделаю уроки на завтра – авось не застукают, а застукают – сам виноват, но как же здорово было прокатиться...
Город мой, я знаю.
ОСКОЛОК 2. ЛЬДЫ И ЛЬДИНЫ
Вот лежишь ты, стало быть, в длинном деревянном ящике, по-своему даже красивом: ручечки золотистые, лак сверкает, материя ослепительно белая внутри. И кажется поначалу, что даже рубаха твоя любимая, клетчатая на тебе надета – ан нет, присмотришься – что-то чуждое, под галстук. И физиономия твоя, вечно небритая, легко узнаваема, только как-то всё торжественно, торжественно и печально: народу понаехало с полсотни, все с гвоздиками да хризантемами, да в чёрном и сером.
А вдова почему-то в красном свитере – холодно ей что ли, январь на дворе? Впрочем, барышня вседа удивляла своими выкрутасами, и бог ей судия…
Матери уже восемьдесят, она передвигается по мраморному полу почти не поднимая ног, круглые очки с толстыми линзами запотели, ни слёз, ни глаз не разглядеть, но слышно какое-то сдавленное, тихое всхлипывание.
Отец держится молодцом, его седая шевелюра всклокочена, но старый чёрный костюм строг и опрятен. Он за руку здоровается с каждым из нас, называет по именам и молча выслушивает дежурные соболезнования.
Друзья давно не виделись, и факт встречи интересует их чуть больше похорон, хотя многие и стараются не подавать вида. Они медленно идут вдоль тела, кладут цветы, говорят что-то дежурное, часто отвлекаясь и сбиваясь на простую речь, вроде бы не соответствующую моменту.
И скорби почти нет: что-то живое незримо присутствует в холодном воздухе крематория, поднимаясь под купол и опускаясь почти до уровня пола, выплёскивается в тяжёлые двери и нехотя затекает обратно.
Я беру свой букетик и тоже пытаюсь приблизиться к тебе, становлюсь в очередь, и глядя на тебя, шаг за шагом начинаю ощущать, что это только тело, и оно – мертво.
Но что может быть необратимей самой смерти? Вот сейчас эти кованые двери раскроются, и тело, уже побывавшее за эти дни во многих чужих руках, возьмут другие чужие руки, переложат на тележку и подвезут к последнему для него огню, за которым – тлен.
Куда поехали, Кирюха?
ОСКОЛОК 3. СТЕКЛО БУТЫЛОЧНОЕ ТЁМНОЕ
Грязно-красный ГАНЦ МАВАГ медленно вползает на
