– И что в том плохого? – снова прозвучал чей-то голос из зала.
– Плохо то, товарищ тугодум... извините... что человек с установками агрессии – больной манией подавления личности... – в зрачках его промелькнул страх, – не природная ли это основа идеологии Дья... – он запнулся, его глаза остановились, на ком-то в начале зала. – Вот они! – выбросил вперед он руку в сторону двух накаченных коротко стриженных молодых мужчин, стоящих по обе стороны входной двери – вот они, посланники Дьявола! Они пришли за мной, господа ученые. Но они опоздали. Я вам доложил, что должен был... – он бросился за кулисы и исчез так же неожиданно, как и появился.
В зале минуту стояла напряженная тишина, потом встал председатель, коротко сказал, что, в общем-то, тема исчерпана, не смотря на некоторые шероховатости обсуждения.
Назаров шел к выходу, не замечая Роберта, с тяжестью не столько от неподвижности в онемевших суставах, сколько от чего-то навалившегося еще непонятного, огорчительного. Голос, но скорей смысл и огромный подтекст высказанного сумасшедшим ученым Сабуровым, повис над идеей, которой он и Роберт посвятили многие годы. Он просто уничтожал весь их труд. Он просто тонко издевался над благородными мыслями и желаниями авторов идеи. Да только ли это! Он просто угрожал, как выразился председатель, угрожал угрозой не выступавшего, угрожал угрозой того, что заложено в их с Робертом открытии. Он предупреждал...
Выходя из Лектория, Назаров, сощурился от яркого солнца. Стояло ласковое беззаботное лето. Свежий воздух отрезвлял голову, очищал сознание.
– Роберт, мне очень хочется сейчас пойти с тобой ко мне домой, посидеть, немного расслабиться. Моя Нинон по тебе соскучилась. Она говорила... В общем, пойдем?
Роберт не возражал. Он с радостью приобнял друга за плечи, и они повернули к перекрестку.
Совсем недалеко от проезжей части собрался народ. Обступили лежащего на асфальте человека. Любопытных оттесняла только что прибывшая милиция. Назаров и Роберт протиснулись поближе. На асфальте у края бордюра недвижимо лежал с окровавленной головой человек в пижаме. Это показалось нереальным.
– Как это произошло? – машинально спросил Назаров у милиционера, грубо рукой толкающего его в грудь.
– Проходите, товарищи! Проходите! Что вы уперлись? Интересно? Не видел живого мертвеца? – старшина жестко уперся взглядом в лицо Назарова.
– Это не мертвец, – так же автоматически проговорил Назаров и показал Роберту пальцем на лежащего в искаженной позе мужичка, несколько минут назад выступавшего с авансцены. – Это Сабуров!
– Вы его знаете? – спросил настороженно сержант. – Его сбила черная «Волга».
– Нет. Просто... он нам напомнил одного приятеля. Только что выступал на Совете...
Старшина внимательно посмотрел на Роберта и Назарова.
– Да, – односложно подтвердил Роберт.
Но старшина ничего не сказал, отошел к подступающей новой волне зевак.
К метро шли молча.
Происшедшее походило на рок.
Предупреждение всегда вначале носит характер намека. Если с первого раза не поймешь, судьба предоставит тебе еще один шанс. Не поймешь во второй раз, оставит третий, последний. Но это будет уже последний...
О чем думал по дороге домой Назаров? О чем думал Роберт, идя рядом и не замечая друга, к нему в гости? Бог знает! Но они шли спокойно, словно не видели только что сбитого машиной Сабурова с обезображенным лицом валяющегося у края бордюра. «А ведь он был нашим коллегой. И погиб, может быть, чтобы подтвердить сказанное на личном примере»... – подумал Назаров, нажимая кнопку звонка своей квартиры и пропуская вперед Роберта навстречу улыбающейся супруге.
Лубянка
Остается за спиной...
Уходят из памяти, тускнеют страстные фрагменты излияния человеческого ужаса и животного страха. Великое наслаждение с каждой минутой ограничивается машиной нового времени. Связываются неожиданно возникшим в сознании людей прозрением освобожденного взгляда, будучи замкнутого в железном вакууме железной рукой Инквизитора. Что-то ушло, что должно было уйти в свое время, что было причиной и завершилось логическим следствием. Оно имело свой природный срок, но оставило дозревать главному, что придет потом, не скоро, отдав ему всю свою энергию. Досадно закончились экстазные оргии Великого Последователя Маркиза Де Сада. Похоже, уходит в дремоту основной человеческий инстинкт, движущая сила человеческой природы, отрицаемая нравственностью идеального Чудака – наивного и смешного. Как же можно не знать простого: человек феномен наслаждений. Это его жизненный стимул, без которого жизнь становится серой массой в сером царстве. Все – от вкуса пищи до убийства имеет свою логическую последовательность и природное развитие. Умирающий отдает свою энергию живущему!
...Уходит из памяти, слабеет собранное в гримасу безысходности женское лицо – лакомый кусочек всемогущих мужей Страны Советов, – неописуемой красавицы, известной киноактрисы периода социалистического реализма, на животе которой, как следует из протокола допросов КГБ, разыгрывались картежные страсти партийных номенклатурных мужей. В афинские ночи, устраиваемые высшей мужской элитой Страны, со сладострастной слюной на подбородке созерцали они ее танцы на столе в голом виде...
Бежит, бежит высокий каменный забор на Садовое кольцо и на улицу Качалова, за которым не видно приземистого дома очередного выдающегося Инквизитора Страны Советов. Каково ощущение от жуткой мысли, когда в безлюдный поздний вечер тебе в затылок дышит черный призрак сексуального маньяка и не хватающий за руку только потому, что тебе уже за двадцать с лишним... А если нет, и ты еще школьница? Тогда окажешься на Его сексуальном ложе, отдавая ему энергию для наслаждения криком о помощи или безумной мольбой о пощаде. Вот оно – Великое наслаждение слепого инстинкта, дающего стимул жизни!
Да. Уходят в прошлое человеческие шалости на поприще узаконенных садистских изощрений. Все скучней преобразуется жизнь в великой Стране Советов. Текущий век делится на две эпохи – на Великую Эпоху Созидания до смерти Сталина и после нее...
Заметно меркнет стимул жизни, подавляемый чуждыми установками и желаниями. То, что осталось от прошлого инстинктивно прячется, закрываясь от внешнего мира неприступной дверью подсознания, чтобы сохраниться там и быть готовым в любую благоприятную минуту выйти наружу и насладиться своим родным привычным делом. Неуютно и пакостно на душе от этой ущербности. И только приближаясь к дому КГБ на Лубянской площади, чувствуется облегчение, прилив интереса к чему-то впереди, к тому, чего лучше не знать, чтобы не отпугнуть обманчивое радостное сладострастие. Еще сильней вырастает это чувство, когда в ладонях ощущается массивная ручка дубовой двери подъезда №1-а, когда открывается тяжелая грозная масса, физически внушающая любому входящему
