— Тут можешь быть спокоен.
— А мы будем общаться, как когда-то в Бонне. Знаешь, твой зять Франц Вегелер и твоя сестра Элеонора прислали мне письма. Порой мне кажется...
Бройнинг замер в ожидании.
— ...что жизнь подходит к концу, потому что... понимаешь, Стефан, возвращаются юность и детство.
Тон, каким были сказаны эти слова, несколько встревожил Бройнинга, и он поспешил заявить внушительным басом:
— Не говори так! Вспомни лучше о своей Десятой симфонии.
— Да я никогда не забываю о ней. Знаешь, что в Бонне мальчишки кричали мне вслед?
— Ты об этих дураках?
— Не в этом дело, Стефан. Они кричали «Шпаниоль»! Когда я здесь как-то вышел из дома, то увидел свой портрет, нарисованный на тротуаре. Они знали, что я не услышу, если мне кричать вслед, и потому нарисовали мелом и цветными грифелями карикатуру на меня. Разумеется, на детей обижаться не стоит.
— Герхард обижается.
— Да, Ариэль из-за меня дерётся с ними. Но знаешь... Как я был в Бонне никем, так таким же и здесь остался.
— Над чем ты сейчас работаешь, Людвиг?
— Над квартетами для князя Голицына[130] и над большой фугой, но до конца ещё далеко. Впрочем, Голицын принадлежит к числу высокородных мерзавцев, и я далеко не сразу разгадал его. Он устроил в Петербурге премьеру «Missa solemnis», потом написал мне, и я, глупец, ещё выучил его слова наизусть и радовался им, как школьник хорошей отметке: «Можно сказать, ваш гений предвосхитил столетия, и, может быть, ещё недостаточно просвещённых слушателей, способных по достоинству оценить всю красоту вашей музыки. Но потомки воздадут вам должное, а их признание дорого стоит».
— Да, и поэтому?..
— Да нет, просто этот высокородный прохвост своим пророчеством хотел добиться совершенно иных целей. Сладкие речи взамен гонорара. Я убеждён, что он мне даже геллера не заплатит.
— Зачем же ты пишешь для него?
— Да будь он императором, я всё равно бы писал не для него. Впрочем, тебе известно мнение Шиндлера о моих квартетах? Он ведь считается одним из самых преданных моих почитателей.
— Шиндлера?
— Я цитирую: «Если ранее композитор сочинял, подчиняясь исключительно велению своего духа, то теперь в его творчестве всё большее место занимает рефлексия. Кроме того, он стал слишком мелочно-расчётлив. Меркантильные соображения...» И так далее. — Бетховен раздражённо дёрнул головой так, будто туда попала пуля. — Это он намекает на мои доходы, полученные за исполнение квартетов в аристократическом кафе на Пратере, где посетители, правда, наслаждаются не столько музыкой, сколько горячим шоколадом, кофе, тортами и взбитыми сливками. Нет, венцы правы.
— В чём?
— Когда они с издёвкой заявляют: «Бетховен теперь даёт концерты в ореховой скорлупке. Там ему с ними и место».
Неужели уже прошла весна? Если верить календарю, на дворе и впрямь конец июля 1826 года. Бетховен наконец решился хоть несколько недель провести в своём любимом Бадене.
Госпожа Констанция приказала накрыть стол к ужину. В этот день опять в их семье отдали предпочтение рыбным блюдам.
Из-за яркого солнечного света широкая площадь между «Красным домом» и «Домом Чёрных испанцев» казалась вымощенной золотыми камнями. Бетховен отошёл от окна и, вращая в пальцах бокал, полушутя-полусерьёзно произнёс:
— Этот осёл критик из лейпцигской «Всеобщей музыкальной газеты» остался верен себе. Первую, третью и пятую части квартета он охарактеризовал как «мрачные и мистические», а во второй и четвёртой уловил «склонность к издевательству над зрителем и к шумовым эффектам».
— Но насколько мне известно, рецензент сказал о тебе несколько добрых слов. — Бройнинг хлопнул друга по плечу и сел, опустив на колени переплетённые пальцы.
— Совершенно верно. Вот они: «Может быть, наступят времена, когда то, что на первый взгляд кажется нам мутным и расплывчатым, обретёт чёткие и правильные формы». Знаешь, Стефан, это напоминает мне утешительные проповеди о царстве небесном, откуда ещё никто ни разу даже весточку не прислал.
Госпожа предостерегающе вскинула руку. Детям не следовало слушать таких речей, но сейчас они были слишком увлечены игрой.
— Вообще-то твоя фуга... — Бройнинг помедлил, подбирая подходящие слова. — Я твой друг и прямо скажу тебе...
— Я уже всё понял, Стефан. Слишком многого я требовал от инструментов...
Он замолк, так как в комнату с искажённым от ужаса лицом вбежала горничная.
— Что-то случилось?
— Истинно так, господин советник.
Стефан фон Бройнинг встал и осторожно вышел из комнаты. Вернувшись, он подошёл к Констанции и глазами показал на Людвига, затеявшего тем временем весёлую игру с Герхардом и Марией.
— Что там такое, Стефан?
— Попозже. Хотя почему попозже? Я должен немедленно сообщить ему о случившемся.
Он схватил перо и стал писать записку. Констанция внимательно следила за выводимыми крупным каллиграфическим почерком строками.
«Людвиг, Хольц ждёт в коридоре. Немедленно отправляйся к свояченице. Карл там. Только не пугайся. Он пытался покончить с собой. Пистолет...»
После прочтения записки лицо Бетховена посерело, на скулах выступили багровые пятна.
— Но он будет жить?
— Хольц ничего не сказал.
— Благодарю вас, госпожа Констанция, — сухим деловым голосом сказал Бетховен. — И вас, дети, я также благодарю. С вами мне было очень весело и хорошо.
После его ухода Констанция отправила детей на кухню доедать обед. Бройнинг тут же дал волю чувствам. Он нервно бегал по комнате, рассказывая на ходу:
— Хольцу известны следующие обстоятельства. Несколько дней тому назад Карл купил двуствольный пистолет и уехал с ним на развалины Рауэнштайна. Это недалеко от Бадена. Первый раз он промахнулся, во второй раз пули попали в висок, но задели только черепную кость. Какой-то прохожий случайно нашёл Карла и отвёз его к матери. Причиной он назвал своё «заточение» в доме Людвига. Сейчас он буйствует и орёт такое...
— Но почему?
— Он требует не пускать к нему «старого глупца»! «Старого глупца»! Если б ты знала, сколько неприятностей доставил Людвигу сей неблагодарный субъект. Всего лишь несколько дней тому назад Людвиг говорил мне, что Карл уже две ночи не ночевал дома. Наверняка шатался по трактирам с бродягами или проводил время с женщинами лёгкого поведения. И всё на деньги Людвига.
— Сам знаешь, как я отношусь к нашему общему другу, он поистине великий композитор, — госпожа Констанция осторожно поправила скатерть, — но воспитатель из него никакой. Вспомни, какие ужасные сцены разыгрывались в «Доме Чёрных испанцев». Людвиг потом, правда, всегда раскаивался в своих безумных вспышках гнева, но всё равно...
— Это верно. Впрочем, я сейчас думаю о другом. Карл отнюдь не левша и тем не менее почему-то стрелял именно в левый висок. Может, он просто разыгрывал комедию?
Когда Людвиг пришёл к свояченице, Карла там уже не было. Согласно австрийским законам, попытка самоубийства
