— Сейчас он, конечно, просто мечтает о золотых офицерских эполетах, — устало вздохнул Бетховен, — и тем не менее я хочу, нет, я обязан верить в него. Прошу тебя, Стефан, напиши мне имена твоих влиятельных знакомых.
На глаза Бетховена навернулись слёзы, он протянул другу карандаш и бумагу. Бройнинг брезгливо передёрнул плечами.
— Нет, Людвиг, тебя не переубедишь.
Затем он размашисто написал на протянутом ему Бетховеном листке бумаги:
«Фельдмаршал-лейтенант фон Штуттергейм. Его полк стоит в Иглау. Он, кстати, большой почитатель твоего творчества».
Бройнинг небрежно покрутил в пальцах карандаш.
— Есть ещё какие-либо пожелания, Людвиг?
— Да, Стефан. Я уже говорил с главным врачом, а Хольц, в свою очередь, наведался в полицию. Или Карл отправится в тюрьму за попытку самоубийства...
— Чего я ему от всей души желаю!
— Или ему будет назначен особый опекун. Им должен стать человек, уважаемый в обществе. Таковым я, к сожалению, не являюсь.
— И ты бы хотел, чтобы его звали Стефан? — Бройнинг удивлённо сдвинул красивые полукружья бровей.
Бетховен выпрямился и вскинул голову:
— Именно. У меня нет другого друга.
Он опять начал харкать кровью, но понимал, что на этот раз причиной тому поступок Карла. Воистину племянник тяжело ранил его. По ночам ему снились больничная палата и Карл, лежащий в окружении преступного сброда. До чего ж всё это омерзительно! Теперь рана как бы начала гноиться, и всё вокруг тоже было залито мерзким жёлтым гноем. Мерзкими были и выкрашенные в синий цвет кровати, и синие больничные халаты заключённых, и, главное, сам Карл, не испытывавший ни малейшего раскаяния и мечтавший только о мундире с золотыми эполетами и аксельбантами.
Самое удивительное, что душевные и физические муки не мешали Бетховену успешно трудиться. Он уже завершал работу над циклом квартетов, один из которых собирался посвятить фельдмаршал-лейтенанту фон Штуттергейму в благодарность за согласие взять к себе Карла кадетом.
И тут Стефан сказал ему, что надлежит сделать с Девятой симфонией. Он действительно был по-настоящему верным другом и подобно ему, Бетховену, с неприязнью относился к венской публике и императорской династии.
— Людвиг, ты не можешь все свои произведения дарить исключительно эрцгерцогу и архиепископу Рудольфу. Я настоятельно советую тебе посвятить симфонию королю Пруссии. Не скрою, мною движут не только дружеские чувства, но и злоба на здешнее высшее общество. Ведь пруссаки и австрийцы со времён Силезской войны[131] относятся друг к другу достаточно неприязненно. Я же считаю, что пришло время нам всем исправлять ошибки прошлого. И может быть, премьера твоей симфонии в Берлине разозлит наших аристократов и заставит их изменить своё поведение.
— Ну куда мне уезжать на старости лет!
— Уезжать?! — В голосе Бройнинга отчётливо зазвучали горделивые нотки. — Наоборот, ты вернёшься в родные края!
Бонн ведь входит в состав Пруссии. У них есть отличный орден «Pour la merite»[132]. Вот если бы ты его получил!
— Орден? Зачем он мне?
Карл довольно долго пролежал в тюремном отделении Общей больницы и лишь в конце сентября в сопровождении полицейского появился в «Красном доме».
— Арестант Карл ван Бетховен передаётся мною под надзор его опекуна, господина члена Придворного Военного совета фон Бройнинга.
— Прекрасно. Вы курите сигары?
— Так точно, и с превеликим удовольствием.
Полицейский, получив расписку и целую кучу сигар, развернулся и, продемонстрировав отличную выправку, удалился, а фон Бройнинг подчёркнуто вежливо обратился к Карлу:
— Прошу садиться. Как ваша рана?
Левый висок Карла был всё ещё заклеен пластырем.
— Она постепенно заживает, господин советник. Полагаю, что через две-три недели уже ничего не будет заметно, и тогда я смогу быть представлен господину фон Штуттергейму, которому господин советник так любезно меня...
— А пока вы, если не ошибаюсь, отправитесь в Гнейксендорф? — тихим, каким-то безжизненным голосом перебил Бройнинг.
— Так точно, господин советник, по приглашению моего дяди Иоганна.
Бройнинг брезгливо скривил губы и отвернулся. Ему очень не нравилась подчёркнуто раболепная поза Карла, сидевшего неестественно прямо на краешке стула и не сводившего преданных глаз с него. А уж эти ухоженные редкие усики... Он повёл в его сторону узкой аристократической ладонью и продолжил:
— Настоятельно рекомендую вам перед визитом к господину фельдмаршал-лейтенанту сбрить усы... И потом, я надеюсь, не слишком отрадный период вашей молодой жизни навсегда закончился.
— Можете не сомневаться, господин советник. Я твёрдо решил покончить с прошлым.
— Знайте, что вашим выстрелом вы причинили вашему дядюшке гораздо больше страданий, чем себе. Искупить вину вы можете только искренней любовью к нему. Кстати, со здоровьем у него не всё в порядке.
— Господин советник, в больнице, за тюремной решёткой я имел время поразмыслить над своим поведением. — Карл вскочил так стремительно, что чуть было не опрокинул стул. — Своим выстрелом я что-то убил в себе самом и что-то, наоборот, воскресил. Но я ни в коем случае не собираюсь утверждать, что полностью исправился. Поэтому у меня к вам есть одна просьба, господин советник.
— Какая именно?
— Попросите, пожалуйста, господина фельдмаршал-лейтенанта фон Штуттергейма, чтобы он держал меня в строгости и не давал никаких поблажек.
— Это ни к чему, — снисходительно улыбнулся Бройнинг. — Держите лучше сами себя в строгости и не давайте себе подобных поблажек.
Через несколько минут в комнату зашла госпожа Констанция и застала мужа сидящим у окна.
— Кого ты там выслеживаешь, Стефан?
— Да вот смотрю, не завернёт ли мой подопечный в ближайший трактир. Нет, зря я так плохо думал о нём. Он направился прямо в «Дом Чёрных испанцев».
Тем не менее Бройнинг не опускал гардину до тех пор, пока Карл не скрылся в подъезде.
Дорога оказалась настолько ужасной, что даже лошади не выдержали и под конец, понуро свесив головы, пошли шагом.
Бетховен, уже однажды посещавший брата, решил вдруг взять на себя роль гида:
— Пойми, Карл, нет более убогого и жалкого местечка не только в Австрии, но и во всей Европе, чем Гнейксендорф. Я не хотел бы быть здесь похороненным. Но сама местность довольно живописная, хотя я лично предпочёл бы, чтобы она была более холмистой. Зато рядом полноводный Дунай, а вода — это жизнь. Имение довольно роскошное, есть даже башни, и если ты взойдёшь на одну из них, то сможешь передать привет далёким горам Штирии. — Он оглянулся на забившегося в угол экипажа брата, и губы его тронула ехидная улыбка. — Что с тобой, Иоганн? Чем ближе мы подъезжаем к Гнейксендорфу, тем более кислой делается у тебя физиономия. Ты хоть набрался храбрости известить о нашем прибытии? Надеюсь также, что ты приказал моей любимой свояченице
