— Это ещё почему? — обиженно спросил Людвиг.
— Иди, дурачок. У него своя, никому не понятная метода. А потом отнесёшь Фридерике письмо, лохматый Амур. Где тут у вас чернила и перо?
Ещё издали Людвиг услышал тихие звуки музыки, доносившиеся из высоких окон собора.
Он с трудом открыл массивную дверь, и в лицо ему словно подул сильный ветер. Он окунул дрожащие пальцы в чашу со святой водой, перекрестился и встал на колени перед дарохранительницей.
Проход к ведущей на хоры винтовой лестнице был загорожен железной решёткой, и Людвиг облегчённо вздохнул, ибо это препятствие избавляло его от принятия дальнейших решений. Никогда ещё ему не было так страшно. Даже перед отцовской тростью он не испытывал такого трепета. Тогда он лишь стискивал зубы и втягивал голову в плечи.
Именно так он и поступил сейчас. Но к чему все эти усилия? В следующий раз дядюшка Франц позаботится о том, чтобы дверь была открыта. Теперь же вполне достаточно просунуть руку сквозь решётку и отодвинуть засов...
У него были хорошие лёгкие, и тем не менее он едва отдышался, когда, поднявшись на хоры, увидел маленького горбуна с нестарым, но уже испещрённым морщинами лицом. Он недовольно повернулся, и в наступившей тишине его голос прозвучал подобно раскату грома:
— Что тебе нужно?
— До... достопочтенный придворный музыкант Франц Ровантини...
— А мне плевать на все чины и звания. — В голосе горбуна отчётливо прозвучало нарастающее раздражение. — Я сам являюсь придворным органистом, а толку-то что? Как тебя зовут?
— Людвиг ван Бетховен, — пролепетал мальчик.
— Ясно. И ты хочешь научиться играть на органе? А руки у тебя подходящие?
— Нет... — Людвиг сглотнул засевший в горле тугой ком.
— Откуда ты знаешь?
— Так все говорят... Они даже для игры на рояле не годятся.
— А ну-ка покажи мне их.
Горбун нежно — насколько он, конечно, мог — взял его пальцы и тихо присвистнул сквозь зубы:
— Ну надо же. Хоть иногда мой лапы. В остальном же они у тебя довольно короткие и квадратные. Но кто сказал, что у музыканта не может быть таких рук?
— Все так говорят, — горестно выдохнул Людвиг.
— Тогда скажи им всем, что они полные идиоты. Ты хоть раз в жизни играл на органе?
— В церкви францисканцев.
— Значит, на писклявом органе. — Он вперил в мальчика пронизывающий взгляд. — А теперь скажи — только не лги! — ты уже сочинял музыку для органа?
— Нет... то есть совсем маленькую пьесу. — Людвиг облизнул пересохшие губы.
— А это не важно. — Нефе кое-как сполз со скамьи. — А ну-ка сыграй мне её.
Людвиг покорно залез на скамью. Конечно, он сейчас не найдёт педаль...
Горбун застыл рядом с закрытыми глазами. Через несколько минут он открыл и закричал:
— Хорошо! А теперь я кое-что исполню, чтобы проверить твой музыкальный вкус... Ну как?
— Великолепно...
— Что? — Горбун пристально посмотрел на него. — Такое же дерьмо. Это моя композиция. А теперь послушай фантазию соль минор и фугу Иоганна Себастьяна Баха.
Именно о них ему когда-то рассказывал дед. Для сравнения он использовал пример разбушевавшегося моря, волны которого, постепенно переставая вздыматься, становились как бы прозрачными, и в них плясали солнечные лучи. Он вдруг почувствовал, что дед стоит рядом, и услышал его слова: «Настал великий миг, Людвиг! Сейчас ты увидишь и услышишь такое, что тебе небо с овчинку покажется».
Горбун закатил глаза, взгляд его затуманился, словно он навсегда прощался с миром, и в зеркале над органом отразилось его искажённое муками творчества, как бы превратившееся в маску лицо. Тут зазвучала музыка.
Людвиг очнулся, услышав оклик горбуна, и с трудом оторвал от ограждения онемевшие пальцы. Нефе хитро ухмыльнулся:
— Вот это я назвал бы хорошей пьесой для органа. Или у тебя другое мнение?
Мальчик ничего не ответил, и горбун тихо рассмеялся:
— Здорово тебя проняло. Но теперь ты хотя бы из вежливости должен меня поблагодарить.
— Покорнейше благодарю. — Людвиг чуть наклонил голову. Он стиснул зубы, чтобы не расплакаться, ибо прекрасно понимал, что теперь его мечтаниям уж точно не суждено сбыться.
— Куда ты?
— Большое спасибо, но я больше не хочу...
— Что? Не хочешь учиться играть на органе?
— Нет.
— Вот это разумный вывод. А как насчёт сочинения музыки?
— Этим я тоже не буду больше заниматься. — Губы мальчика дрогнули.
— Отлично. — Нефе по-паучьи залез на скамью. — А ну-ка иди сюда. Ты что, не понял? Иди сюда ко мне. Через четыре, ну пять лет ты сможешь так же исполнить эту фантазию вместе с фугой. А о композиторском искусстве мы, возможно, поговорим позднее. И заруби себе на носу: с этого дня ты каждые вторник и пятницу будешь приходить сюда. Не вздумай опаздывать и каждый раз тщательно мой руки. А сейчас воспользуюсь случаем и дам тебе первый урок.
Он помолчал и, сверкнув глазами, добавил:
— Я очень боюсь за тебя, мой мальчик. Подозреваю, что у тебя задатки настоящего музыканта. Для тебя это ничем хорошим не кончится, но от судьбы не уйдёшь. Как твоё имя?
— Людвиг ван Бетховен.
В отличие от других дней, предшествовавших дню рождения монсеньора, на этот раз, ко всему прочему, должно было состояться торжественное открытие Национального театра.
Улицы в Бонне были роскошно иллюминированы. За окнами рядами стояли горящие свечи, а некоторые лавки особенно привлекали зевак, толпами бродящих по улицам. В витринах кондитерских были выставлены торты, в центре которых возвышались сахарные посохи и кренделя с причудливо переплетёнными буквами М и Ф — инициалами курфюрста.
— Смотри, дядюшка Франц, вон там в лавке бюст из топлёного сала.
— Желание подольстить воистину безгранично. Но кареты уже подъезжают. Давай вперёд! Ты ползёшь, как гусеница, Людвиг.
Экипажи с грохотом подкатывали к освещённым светом канделябров воротам замка и входу в Национальный театр. Из них выходили кавалеры, снимали шляпы с широкими полями и из кружевной пены протягивали руки дамам, медленно поднимавшимся с мягких сидений и осторожно ставящим на подножки ноги в парчовых туфлях.
Урождённые дворяне и те, кто приобрели дворянские титулы за деньги, сегодня пользовались особой милостью. Шуршали шелка, в ноздри били смешанные с запахом жасмина ароматы духов, шелестели веера и сверкали бриллианты.
Парадный придворный костюм позволил Ровантини пройти на сцену. Один из лакеев хотел задержать Людвига, но дядюшка Франц, в отличие от отца, не привык, чтобы с ним так обращались.
— Мальчик должен будет нести мою скрипку, — небрежно бросил он.
Когда монсеньор — маленький невзрачный человек с яркой княжеской звездой на груди — вошёл в свою ложу, зрители тут же встали. Он покровительственно кивнул им, медленно сел и жестом
