— Помни, что в Роттердаме ты просто не имеешь права болеть. Ты должен там играть, чтобы заработать нам деньги на обратную дорогу.
Мальчик мгновенно вскочил и несколько раз подпрыгнул.
— Так вроде ничего, только ноги немного мёрзнут.
— А ну-ка сядь, положи их мне на колени и сними башмаки. Я сейчас разотру тебе ноги. Ну, как, согрелся немного? А теперь подожди...
Он подождал немного, и она дрожащими от холода руками принялась растирать его уродливое, покрытое оспинами лицо. Наверное, именно у Каина был такой облик, и именно поэтому его, Людвига, не взяли в служки. Но может, он действительно сумеет заработать в Роттердаме много денег? Мевроу, которую называли также госпожой Ми, говорила о роскошных музыкальных вечерах в её доме, и если он и впрямь заработает деньги, то скажет матери: «Я оплатил эту каюту, мамочка. Она для тебя. И попробуй хоть слово сказать против».
Огромный музыкальный зал был увешан картинами старых голландских мастеров, тигровыми и львиными шкурами, а также масками, щитами, луками, дублёными шкурами, копьями и кинжалами. Покойный муж госпожи Ми был судовладельцем, и его корабли привозили редкие диковины из дальних стран. Были здесь и огромные, расписанные яркими, режущими глаз красками вазы с изображениями красивых рыбок.
В камине уже ярко горел огонь, посредине стоял клавесин медового цвета, перед которым был разостлан плотный, заглушающий шаги ковёр. Людвиг пробежал пальцами по клавишам, затем коснулся их черенком вороньего пера. Получился мелодичный, но слишком короткий звук. Дома рояль звучал совершенно по-иному.
Ему предстояло не просто играть, он должен был выиграть самую настоящую битву. Ведь он просто обязан был на обратном пути предоставить матери каюту. Он взглянул в окно и вдали за крышами домов увидел мачты кораблей. Может, на заработанные деньги ему даже удастся нанять целый корабль с фигурой сирены на носу?..
От столь смелых мечтаний у него даже перехватило дыхание. На корабле, ко всему прочему, есть ещё и бронзовые пушки, и он сможет ознаменовать своё возвращение салютом.
Вот именно — салютом. И пусть они здесь не гордятся своим богатством. Я потомок тех, то есть один из тех, кого монсеньор, по обыкновению, называет плебейским сбродом, но я, в отличие от отца, не буду пресмыкаться перед ними, ведь у меня будут пушки! Он запел в экстазе, а затем хрипло прокричал:
— Ви-кто-рия!
Сумерки сгустились, и пламя камина ещё ярче отразилось в полированной поверхности клавесина. В зал вошла тётя Анна, ведя за руку мальчика, голова которого была ещё больше, чем у Людвига. На вид ему было лет пятнадцать.
— Познакомься, Людвиг, это Питер Хоогстраат, он также играет на рояле.
— Вот как? И тоже хочет стать музыкантом? Что он сказал? Переводи спокойнее.
— Он говорит, — она чуть помедлила с ответом, — что хочет стать купцом. У его отца много кораблей.
Водянистые глаза голландца выражали скуку, высокомерие и презрение ко всему, что не имело отношения к деньгам.
— Питер может послушать тебя?
— Пусть только тихо себя ведёт.
— Людвиг... — В глазах тётки засветились тревожные огоньки. — Помни, что мы не дома.
Он сыграл первый аккорд. На всякий случай он собирался отрепетировать «Фантазию» Моцарта. Нет, ни для тёти Анны, ни для матери, вынужденной сейчас помогать на кухне, это не родной дом. А его самого госпожа Ми пригласила лишь для того, чтобы похвастаться перед богатыми знакомыми. Ведь пальцы его бегали по клавишам уже с какой-то головокружительной скоростью.
Сын судовладельца вдруг снял со стены кривой малайский кинжал, рукоятка которого была выполнена в виде змеи. Тётя Анна уже показывала его Людвигу и предупреждала, что лезвие у криса острое как бритва.
Затем мальчик подошёл к узкому концу рояля и с размаху всадил кинжал между задребезжавшими струнами.
— Прошу тебя, не надо.
Юный голландец не понимал по-немецки, хотя смысл сказанного был ясен. Он вытаращил глаза и с силой надавил на рукоять криса.
— А ну убери его!
Мальчик даже на шаг не отступил. Он внимательно смотрел на Людвига, и взгляд его водянистых глаз достаточно красноречиво говорил о том, что близкие родственники богатых людей могут себе и не такое позволить.
Людвиг отнюдь не забыл предостережения тёти Анны. Тем не менее он не мог вытерпеть столь наглого поведения.
Он убрал руки с клавиш, встал и спокойно обошёл рояль. Сейчас этот великовозрастный оболтус почувствует его железную хватку...
Он уже хотел было схватить парня, но тот вдруг взмахнул кинжалом и провёл им по его правой руке.
Сперва Людвиг даже не почувствовал боли. Он лишь с удивлением уставился на зияющую рану на своей ладони, из которой медленно сочилась кровь.
В комнате вдруг стало светлее. Тётя Анна принесла массивный светильник с тремя свечами и тихо сказала:
— Пришёл настройщик. Что с тобой, Людвиг? Ты сегодня не будешь играть?
— Нет. — Лицо Людвига исказила гримаса боли. — Он именно с этой целью порезал мне руку.
Обратно они отплыли, правда, не на роскошном паруснике, но мать разместилась в тёплой каюте, которую отец юного голландца, не желая предавать огласке поступок сына, оплатил полностью. Эти люди способны были купить всё на свете, вот только боль они не могли снять.
Рана гноилась и пока не поддавалась лечению. Рука распухла, и под наложенным на неё куском свинца при каждом биении пульса в кожу словно впивались раскалённые иглы. Глаза Людвига воспалились, тело трясло как в лихорадке.
— Ты слышал о достопочтенном Иоганне Вольфганге фон Гёте? — попытался было утешить его врач. — Нет? Так вот он написал чудесную пьесу «Гётц фон Берлихинген». Это история рыцаря, потерявшего руку. Её ему заменили железным протезом, благодаря которому он особенно прославился.
— И он мог потом играть на рояле и органе?
— Ты слишком многого требуешь, мальчик.
Через несколько дней, когда мать вошла в музыкальную комнату, Людвиг недовольно пробурчал:
— Даже не знаю, что делать. Сегодня ночью рождественская служба, а я с этой проклятой рукой даже к органу не могу прикоснуться. Но господин Нефе надеется, что я исполню фантазию соль минор и фугу Баха...
— Вот тебе письмо от него.
— И что же он пишет? Я даже не могу сорвать печать... Ну, пожалуйста, мама, прочти мне его скорее.
— «Дорогой Людвиг! Узнав о случившемся с тобой, я словно выпил горькую как полынь чашу до дна. Только-только я научил тебя извлекать из органа более-менее приемлемые звуки, как ты позволил глупому мальчишке полоснуть себя по лапе то ли ржавым, то ли отравленным кинжалом...»
— Неужели ты обо всём написала ему?.. — перебил мать Людвиг.
— На мой взгляд, мы ничего не должны скрывать от него. Слушай дальше: «Разумеется, не следует даже пытаться исполнить фантазию одной
