После их ухода Людвиг медленно опустился на подушки и осторожно коснулся щекой свёртка. Она видела его — мальчика, которому на улице кричали вслед «Рябой» и «Шпаниоль», — и тем не менее пригласила к себе в дом. Может быть, она просто исполнила желание покойного мужа?..
Прошёл чуть не месяц, когда госпожа Магдалена как бы невзначай спросила:
— Ты, кажется, забыл, что нас пригласили в дом надворного советника?
— Да, забыл! — Людвиг как раз играл трель, но молоточки фортепьяно реагировали недостаточно быстро. — У меня нет времени! Когда? Знаешь, как господин Нефе гоняет меня? От клавесина к органу, затем к роялю, а в промежутке я вынужден ещё осваивать и виолончель. А ведь я ещё учу латынь, и уроки за меня никто не сделает. Вечерами же я вынужден искать, а потом прятать бритву, чтобы отец, вернувшись из трактира, не поранил себя...
Кларисса распахнула дверь. Она, как всегда, была чем-то недовольна.
— Там спрашивают Людвига.
— Меня?
— Да, какая-то девочка.
Она уже присела в книксене на пороге музыкальной комнаты. Сегодня на ней был короткий шёлковый плащ.
— Мама велит вам кланяться, госпожа Магдалена. Я пришла за Людвигом. Что-то он уж очень долго не идёт к нам. Я болела, вот сегодня впервые вышла. Ты можешь хоть на часок освободиться, Людвиг?
— Могу и на более долгий срок! — недовольно пробурчал он и с силой ударил по клавишам.
— Людвиг! — возмущённо воскликнула мать. — Какой же ты невоспитанный! А ну-ка веди себя прилично.
Нет, дело не в этом. Он просто должен уловить тональность, в которой Элеонора произнесла эти слова. До мажор! Решено, отныне, ликуя, он будет играть только её.
— Ты настоящая волшебница, Элеонора, — восхищённо сказала мать. — До твоего прихода он так яростно доказывал, что у него нет ни минуты времени, и тут вдруг... Пойду выглажу ему манжеты.
Когда мать вышла из комнаты, Людвиг спросил:
— Позволь мне угостить тебя?
Не дожидаясь ответа, он перепрыгнул через порог и тут же вернулся назад. Элеонора недоумённо посмотрела на него:
— Мой свёрток! Ты так и не съел ничего?
— Я сохранил его на память о тебе.
— Пряник совершенно высох. — Она поднесла его к сверкающим белизной зубам. — А ты не хочешь? Ты такие вещи не любишь?
— Да нет, но мне больше нравится, когда ты ешь.
— Когда я ем? — Она едва не поперхнулась от удивления. — Не понимаю.
— Знаешь, Элеонора...
— Не произноси так торжественно моё имя. — Она с напускной суровостью сдвинула брови. — Я попросила маму и всех друзей называть меня просто Леноре. По-моему, так более красиво.
— Леноре, — повторил он. — Давай я что-нибудь сочиню в твою честь. Не сейчас, конечно, попозже. Что ты хочешь? Квартет? Симфонию? Выбери сама.
— Нет, симфонии мне не нравятся. — Она брезгливо поморщилась. — Больше всего я люблю увертюры. И там будет стоять моё имя?
— Конечно.
Её глаза засверкали от радости, срывающимся от волнения голосом она сказала:
— И когда станешь таким же знаменитым, как господин Монсиньи, я буду гордиться тобой.
Он не любил Монсиньи, и потому пыл его несколько угас. Тусклым голосом он переспросил:
— Таким же, как господин Монсиньи?
Она поспешила утешить его:
— Ну пусть даже ты не будешь таким знаменитым, пусть, главное, что эта увертюра будет написана Людвигом ван Бетховеном.
Его глаза вновь засияли, как бриллианты в ночи.
Старинный дом был выстроен в весьма изысканном стиле. Какими же убогими по сравнению с ним выглядели дома на Рейнгассе, где селились музыканты.
— Тсс, Людвиг. — В прихожей Леноре приложила палец к губам. — Теперь мы должны красться осторожно, как кошки. Там, наверху, — она показала пальцем на потолок, — живёт брат моей мамы дядюшка Абрахам. Он каноник. — Она сделала книксен и тут же хитро подмигнула Людвигу: — А сейчас ступай ещё тише, ибо здесь живёт брат моего покойного отца дядюшка Лоренц. Он тоже каноник да к тому же ещё наш опекун и воспитатель, но на самом деле это я их обоих воспитываю, и они даже ладони складывают при одном моём появлении.
Наконец они поднялись наверх, и Леноре уверенно заявила:
— А теперь мы можем шуметь.
Она закружилась на одном месте, громко распевая:
— Мы пришли! Со мною Людвиг!
Госпожа фон Бройнинг перестала вязать, а сидевший рядом мальчик в широкополой шляпе с петушиным пером поправил ярко-красный шарф и рявкнул:
— La bourse ou la vie![20]
— He позорь нас перед Людвигом. — Госпожа фон Бройнинг тяжело вздохнула: — Кристоф непременно хочет стать разбойником, но, думаю, со временем это пройдёт, а так он совершенно безобиден. Он даже станет тебе надёжным другом. Этого робкого мальчика зовут Стефан, а там в углу сидит Лоренц, мы называем его просто Ленц[21].
За столом госпожа фон Бройнинг окинула всех строгим взглядом:
— Хочу сразу же рассказать тебе, Людвиг, о нравах и обычаях нашей семьи. У нас никого ни к чему не принуждают. Но уж если взялся, изволь довести дело до конца. Кстати, как твоя рука?
Людвиг пошевелил пальцами так, словно играл на рояле, и сам испугался своего жеста:
— Рука... С ней всё в порядке.
Она, казалось, ничего не заметила.
— Ну очень рада за тебя. Так вот, дети, слушайте меня внимательно. Не знаю, захочет ли Людвиг нам потом сыграть, но если он будет так добр и любезен, то и вы поучитесь у него. — Она пристально посмотрела на Людвига: — Только пойми меня правильно. Мы пригласили тебя вовсе не потому, что ты играешь на рояле.
Смуглое лицо Людвига ещё более потемнело. Ему стало стыдно, ибо эта красивая добрая женщина угадала его мысли. Что это вообще всё значит? Леноре положила ему на тарелку кусок пирога, «разбойник» — второй. Он подцепил его своим деревянным кинжалом. Стефан обнял его за шею — его, урода, которого мальчишки на улицах дразнили...
Чуть позже Людвиг искоса взглянул в распахнутую дверь соседней комнаты и решительно встал:
— Что прикажете?
В последнюю минуту мать строго-настрого приказала ему вести себя как можно учтивее. Как ни странно, это не составило для него особого труда. Видимо, на него подействовала подчёркнуто любезная манера общения.
— Если уж ты и впрямь хочешь доставить нам радость своей игрой, — госпожа фон
