Он заметил тающие снежинки на её подрагивающих веках, меховой шапочке и плаще. Ну да, разумеется, на дворе разгар зимы, и снежные кристаллики сверкают на солнце.
Её тёмные глаза сегодня казались больше, чем обычно. Может быть, след тайных душевных страданий, из-за которых и лицо её заострилось, а щёки впали?..
— Почему ты вчера не пришёл, Людвиг?
— Куда?
— Разве Гляйхенштейн тебе ничего не сказал?
Он отрицательно покачал головой.
— Он должен был передать, что тебя ждут на концерте. И я... я тоже тебя ждала. Был накрыт праздничный стол, я зажгла много, очень много свечей...
— Теперь я понимаю, почему Гляйхенштейн ничего мне не сказал, — подумав, через некоторое время произнёс Бетховен. — Потому что он настоящий друг.
— Какие же вы всё-таки, мужчины, глупцы, — несколько фальшиво улыбнулась она. — И ты, Людвиг, тоже. Думаешь, мне доставляет большую радость называть так великого пианиста и композитора?
— Что ты сказала?
— Совершенно не важно, что пишут эти болваны критики, — не слушая его, продолжала она. — А здесь я для того, чтобы вручить тебе рождественский подарок. — Её маленькие ручки долго рылись в муфте. — Мы с Гляйхенштейном приехали в одной почтовой карете. Детям нужен отдых, и поэтому мама и Тереза ещё сегодня ночью отбудут с ними в Карлсбад, а оттуда в Теплиц. Может быть, они проведут там целый год. Но кто-то должен остаться здесь и позаботиться о галерее и комнатах. Я решила принять на себя эту жертву. Надеюсь, ты не считаешь меня плохой матерью, Людвиг?
Слышал ли он её? Понимал ли сообщение, которое она считала своим подарком ему?
— Где ты так долго пропадала? — чуть насмешливо спросил он.
— Это упрёк? — Она как-то сразу оживилась. — Нет?.. Я очень разочарована, Людвиг.
Бетховен, казалось, совсем пал духом. Он беспомощно завертел головой, как бы ища доброго совета. Но в комнате, кроме них двоих, никого не было. Так, может, обратиться за помощью к музыке?
— Я наконец закончил сонату.
— Какую именно?
— «Аппассионату». Сейчас я исполню её. Я ведь даже не знал, куда её тебе послать. Где ты была?
— Если честно, Людвиг, то мысленно всегда рядом с тобой, а так очень далеко.
— Я помню, как ты слушала «Аппассионату» в «Золотом грифе», — потрясённо проговорил он. — Теперь моё сочинение, если так можно выразиться, стало гораздо более зрелым.
Бетховен заиграл, стараясь передать музыкой, как отчаянно и самоотверженно он боролся за неё, как мучительно все эти годы вспоминал о ней.
У неё на глазах выступили слёзы. Она тихо всхлипнула и подошла к нему.
— Могу я высказать своё мнение?
— Ты? Конечно, пусть даже не слишком лестное для меня, — удовлетворённо кивнул он.
— Соната навевает слишком мрачные мысли, лишает последней надежды. Я ещё тогда в «Золотом грифе» хотела тебе это сказать. Разумеется, сама соната просто изумительная, но сейчас я хочу поговорить о другом. Ведь ты мне даже руки не протянул, Людвиг. Или ты хочешь меня сперва поцеловать?
Он осторожно заключил её в объятия.
— Ты моя вечно любимая женщина...
— Ты придёшь сегодня вечером? — Она провела языком по его губам. — Я буду ждать. Зажечь побольше свечей или?..
— Нет. Только одну.
Он трудился теперь особенно упорно и настойчиво и напоминал самому себе таран, которым в старину взламывали ворота и стены вражеских городов.
Он тоже должен взломать стены города, в котором его ждала любимая женщина, олицетворявшая для него высшее счастье. Как-то вечером она ласково погладила его по лбу:
— Какие у тебя странные оспины, Людвиг. Я чувствую, что в душе твоей уже давно поселилась тревога, и хочу хоть немного успокоить тебя.
Да, он никак не мог обрести покой и даже не надеялся на это.
Он писал в дирекции различных театров, предлагая себя на должность заведующего музыкальной частью. Везде отказ. Ах, если бы не «Фиделио»...
Скрипичный концерт — и снова неудача. Может быть, имело смысл аранжировать его как фортепьянный концерт? Но тогда это была бы чистейшей воды подёнщина.
Правда, сейчас его манила цена. Ради неё стоило предпринять любую попытку.
«Пасторальная симфония» — мечта и реальность, воспоминание и день нынешний, а заодно и будущее, — она открывала ему путь в страну обетованную, куда он мог прийти рука об руку с Жозефиной. Он насвистел трель соловья, но так и не понял, правильно уловил её или нет. Он высунул голову в окно и не обнаружил поблизости ни одного соловья, хотя обычно они сидели чуть ли не на всех деревьях. Присутствие соловья раздражало его, он видел в нём какой-то зловещий символ.
Нет, он не прав, ни одно живое существо, кроме человека, не несло в себе зловещего начала, и потому его частые визиты к Жозефине, а её — к нему кое-кому очень не понравились. Ради неё он отправился в Баден и Хейлигенштадт, где им, подобно боящимся света насекомым, пришлось встречаться в темноте.
— Я не помешал, Людвиг?
Он так задумался, что не заметил, как в комнату вошёл Франц Брунсвик.
— Мне сейчас все мешают, — лукаво взглянул на него Бетховен. — Ведь одной рукой я сочиняю «Пасторальную симфонию», а другой — заказанную князем Эстергази мессу до мажор. Он хочет, чтобы её исполнили в день ангела супруги в Эйзенштадте. Но что с тобой, Франц? У тебя сегодня такой торжественный вид.
— Да, Людвиг. Скажи мне откровенно как мужчина мужчине, как близкий друг близкому другу: ты искренне любишь Жозефину? И готов ли ты жениться на ней?
— Франц! Если ты в чём-то подозреваешь меня...
— Не говори глупости. Но если ты её любишь, то немедленно женись на ней! Вчера приехали мама и Тереза. — Франц помедлил немного, а потом негромко продолжил: — Сестра заодно с нами. Она желает счастья и Жозефине, и... ещё в большей степени тебе. Она — самый лучший член нашего «Общества друзей человека». Ты понял?
Бетховен кивнул и с тревогой посмотрел на Франца:
— А Жозефина?..
— Речь сейчас не о ней, — холодно, с достоинством проговорил Брунсвик. — Очень многое, если не всё, зависит от мамы. Вчера она, не успев распаковать вещи, тут же обрушилась с нападками на Жозефину: дескать, она потеряла ещё один год, а молодость и красота не возвращаются. Короче, мама потребовала от Пепи снова выйти замуж, чтобы, помимо всего прочего, дети почувствовали мужскую руку. Иначе они вырастут балованными и невоспитанными.
— Вот уж не думал, что у меня руки воспитателя и педагога, — обезоруживающе улыбнулся Бетховен, рассматривая кончики пальцев. —
