— Твоим воспитанием, я знаю женщин, займётся Пепи, — мягко, но очень серьёзно сказал Франц Брунсвик. — Поверь мне, я знаю женщин. Поверь мне, пока ситуация складывается не в твою пользу, но Жозефина просила передать, что твёрдо намерена как можно скорее вступить с тобой в брак, даже если мама будет против. Она даже готова хоть сейчас перебраться к тебе.
— Не следовало бы тебе это говорить, Франц. — Лицо Бетховена исказила нервная гримаса. — В данный момент я не могу жениться. Пойми, я нищий, Франц! — Перехватив недоумённый взгляд собеседника, он тяжело поднялся и прошёлся по комнате. — Знаешь, сколько я заработал на концертах по подписке у Лобковица? Даже боюсь назвать сумму, такая она маленькая. Я тружусь как вол и тем не менее влачу жалкое существование. Разумеется, у меня заключён договор с Клементом, но деньги поступают крайне нерегулярно. И в таких условиях должна жить Жозефина?
— А если вы переедете в Мартонвашар?
— Я? А в качестве кого? — в бешенстве закричал Бетховен. — Да там я буду получать милостыню! Жить на средства жены! Да меня там все презирать будут! Нет, я по-настоящему люблю Жозефину и потому никогда не пойду на такой шаг. А тебе, Франц, должно быть стыдно.
Брунсвик крепко обнял друга и прижался головой к его плечу.
— Скажу Пепи, пусть непременно дождётся. До свидания, Людвиг.
— Стой, Франц! — Бетховен схватил Брунсвика за плечи. — По-моему, такой сват, как ты, достоин вознаграждения. Но такой нищий музыкант, как я, может подарить только ноты. Могу я посвятить тебе фортепьянную сонату?
— Подумай лучше о свадебном подарке для Жозефины.
— Франц! Франц! — рассмеялся Бетховен. — К этому знаменательному дню я сочиню такое... Да я весь мир удивлю.
Месса до мажор в Эйзенштадте.
Стена, которую он так хотел взломать, чтобы попасть к Жозефине, в этом месте не поддалась.
Придворная церковь! Позолоченные изображения святых и чрезмерно роскошная церковная утварь. Сиятельные особы обоего пола. Быстрый поклон дароносительнице и обязательный книксен перед сильными мира сего. Запах ладана, смешанный с приторными ароматами духов и помады. Придворная церковь! Неужели Сын Божий согласился бы принять здесь смерть на кресте?
После торжественной мессы последовал вопрос князя, произнесённый пренебрежительным тоном в присутствии всех гостей и свиты:
— Опять вы всё сделали по-своему, дорогой Бетховен?
Гнилостный запах в кирхе, тоска и злость в душе, немедленное возвращение в Вену. Гонорар оказался гораздо меньше, чем он ожидал. Опустевшие, навевающие тоску поля, с которых уже собрали урожай. Руки, на которые наложили шины. Как же они болели! Неужели многолетняя игра на рояле действительно вызвала воспаление ногтевого ложа? И спасти пальцы теперь может только вмешательство хирурга?..
В Вене он узнал об отъезде Жозефины. Но куда и на сколько? В ответ Гляйхенштейн лишь пожал плечами:
— Ты сильно избил эрцгерцога.
— Кого?
— Своего ученика эрцгерцога Рудольфа.
— Ты с ума сошёл, Гляйхенштейн!
— Так они говорят.
— Кто? Придворные льстецы распускают слухи, ибо чувствуют себя особенно оскорблёнными. Послушай лучше, как всё было на самом деле. Я даю принцу уроки не только потому, что очень нуждаюсь в дукатах, нет, мы действительно испытываем друг к другу взаимную симпатию. Он очень одарённый, милый и скромный юноша, и его привязанность ко мне, ей-богу, дороже ста дукатов! Я так и сказал принцу, когда столкнулся с обер-церемониймейстером, сущим болваном в расшитой золотыми галунами ливрее.
— Как столкнулся?
— Уже на первом уроке. Я ведь раньше не бывал в Шёнбрунне, вот он и захотел научить меня правилам придворного этикета. Я только распахнул дверь в музыкальную комнату: «Давайте сразу условимся, принц. Я ведь здесь для того, чтобы обучать вас игре на фортепьяно, не правда ли? И пока у меня это получается лучше, чем у вас, так? Во всяком случае, я не собираюсь за сто дукатов целый час ползать перед вами на четвереньках».
— Какой же ты всё-таки стервец, Людвиг! — В глазах Гляйхенштейна заплясали весёлые огоньки. — Колючий как ёж.
— Принц это понял. Он сказал: «Оставьте его. Пусть он ведёт себя так, как считает нужным. Я лично горжусь таким учителем».
— А как насчёт побоев?
— Однажды я играл ему отрывок из моего фортепьянного концерта. Принц стоял рядом и сокрушённо покачивал головой: «Вы просто поражаете меня своим умением, маэстро. Умоляю, откройте мне тайну своего мастерства. Как вы научились ему?» И тут я решил не церемониться. «Охотно. Пожалуйста, сядьте за рояль, принц, и играйте гамму по квинтовому кругу. Начинайте с до мажор». Он сыграл, и я, нежно, очень нежно, спросил: «И это вы называете до мажор?» И ударил его по пальцам. «В своё время, — говорю, — меня били тростью, и не только по пальцам». Принц сначала испугался, а потом растрогался и схватил меня за руки: «Маэстро!..» К сожалению, один из придворных это видел...
После разговора с Гляйхенштейном прошло три дня. Он сидел, откинувшись на спинку резного стула и вцепившись руками в подлокотники. Ну почему, почему Жозефина уехала, даже не попрощавшись с ним? Гляйхенштейн предположил, что её сильно оскорбил его отказ немедленно жениться на ней. Она, дескать, сочла, что её унизили, оскорбили её женское достоинство... Да нет, чепуха. Иначе бы она уехала сразу, а не через несколько месяцев.
Нужно что-нибудь послать ей, напомнить о себе. Он пересел к секретеру, взял бумагу и с нарастающей злобой принялся рассматривать аккуратно отточенные гусиные перья. Как же неудобно держать одно из них в перевязанной руке. И как трудно ему подбирать слова. Нет, ноты ему писать гораздо легче. Так, может быть, лучше послать ей фортепьянную сонату, которую она сможет играть.
Сразу же определим тональность: ре мажор. Или нет, лучше до мажор. А в конце пусть будет нагромождение тонических аккордов и доминант. Пусть в них выразится горечь разлуки, как в звуках трубы в «Героической симфонии» выражалась бурная радость встречи...
Вдруг он быстро сдвинул веки, словно испуганный каким-то видением, отбросил перо и после некоторых размышлений сунул нотный лист в кипу возвышающихся перед ним нотных тетрадей.
— Ты непременно должен пойти туда, Людвиг.
— Нет, Стефан.
Бройнинг вновь принялся убеждать его:
— Ему ведь недолго жить осталось...
— И я то же самое говорю, — подтверждающе кивнул Гляйхенштейн.
— А я не хочу подвергаться унижениям.
— А я и не знал, Людвиг, что ты чего-нибудь боишься, — с вызовом заявил Бройнинг.
— Нет, я докажу вам, мерзавцы, обратное! — чуть ли не на весь дом закричал Бетховен. — Только поэтому я и пойду туда. Вам мои побудительные мотивы ясны?
Было 27 марта 1808 года. В начале апреля
