Все трое пришли позднее, когда карета с укреплённым на запятках креслом уже остановилась возле здания университета.
Бетховен недовольно сдвинул брови, но Бройнинг жестом успокоил его. Он не мог в присутствии множества людей надрывно кричать, объясняя глухому другу, что происходит вокруг. Пусть лучше Бетховен своими глазами увидит, во что превратился человек, которого он в гневе навсегда вычеркнул из памяти. Даже запретил друзьям называть при нём его имя.
Гляйхенштейн стиснул зубы и болезненно поморщился — с такой силой Людвиг стиснул его локоть.
Беспомощному старику помогли выйти из кареты, посадили в кресло и понесли к распахнутым дверям. Стоило им переступить порог, как гулко загремели трубы, глухо зазвучали литавры и раздались выкрики: «Гайдн! Гайдн!» Музыканты подняли свои скрипки, гобои и фаготы, певцы и певицы, стоя, замахали нотами, а стоявший перед ними самый знаменитый композитор своего времени Сальери низко поклонился.
Слева и справа от кресла юбиляра с величественным видом заняли места князь Николаус Эстергази и его супруга. Бетховену сразу же вспомнился пренебрежительный отзыв высокородного бездельника на написанную им по его заказу мессу.
Но в данный момент это не имело никакого значения. Съёжившийся в непомерно большом кресле маленький хрупкий старик почти ничем не напоминал знаменитого Йозефа Гайдна. Его покрытое коричневыми пятнами морщинистое лицо было также изъедено оспинами, нос заострился, руки заметно дрожали. В этом помещении с выстуженными за зиму стенами мороз всегда задерживался надолго. От лютого холода Бетховена не спасал даже подбитый мехом плащ. Он искоса взглянул на Гайдна. На его голову, как и прежде, был надет аккуратно напудренный парик с косицей. Она чуть подрагивала, когда Гайдн наклонял голову, благодаря сиятельных особ, вереницей с поклоном проходивших мимо него. Первым конечно же шёл капельмейстер в имении «Эстергаза» Хуммель, ставший преемником Гайдна. Бетховен подумал, что композитор занимал эту должность ещё при покойном отце князя и что жизнь у него была очень нелёгкая. Он родился в семье каретных дел мастера, в которой помимо него было ещё одиннадцать детей, в детстве пел в церковном хоре в Вене, служил лакеем у учителя пения, неудачно женился и недавно потерял двух самых любимых братьев...
От этих грустных размышлений Бетховена отвлекло появление Эйблера. Ведь в мире музыки также существует табель о рангах. Эйблер всего лишь личный капельмейстер князя Эстергази и потому по статусу ниже капельмейстера придворной его императорского и королевского величества оперы Гировеца[82]. Последний настолько проникся значимостью занимаемого им поста, что не постеснялся, поздравляя Гайдна, вяло сунуть ему три пальца. Юбиляр радостно пожал их.
Сальери собрался было подать знак музыкантам, но Бетховен повелительным взмахом руки удержал его. Он подошёл к Гайдну, осторожно взял его руки и с поклоном поцеловал их.
— Бетховен, неужели это вы? Бетховен! Бетховен!
— Да, отец, это я. Простите меня, если сможете.
— Бахвал! Настоящий бахвал!
Гайдн прижал голову Бетховена к груди и начал водить рукой по его взъерошенным непокорным волосам.
— Нет, ну надо же, бахвал Бетховен...
Когда он убрал трясущуюся ладонь, Бетховен выпрямился и озабоченно посмотрел на юбиляра.
— Вам не холодно, отец?
— Если уж быть до конца честным... — Гайдн смущённо улыбнулся и кивнул, качнув косичкой парика.
Бетховен сорвал с себя плащ и набросил его на колени Гайдна.
— Но, сын мой...
— Прошу вас, отец…
— Сердечное спасибо.
Так, а теперь, господин сочинитель камерных опер Сальери, можете начинать. Но где же император Франц?
Неужели его величество не сочли нужным прийти и хотя бы поцеловать руки Йозефа Гайдна?
— Ты поступил очень порядочно, Людвиг.
— С чего ты взял?
— Ну как же? — после паузы проговорил Гляйхенштейн. — Граф Трухзес-Вальдбург передал тебе предложение короля Жерома переехать к нему в Капель, обещал должность капельмейстера, хорошее жалованье, а ты...
— У вас, по-моему, всюду шпики. — Бетховен поднял на собеседника внимательный, изучающий взгляд. — Но, к сожалению, вы неправильно истолковали свойства моего характера. Решили, что я руководствовался благородными мотивами, а это далеко не так. Я ведь и нашим и вашим. В Мадриде патриоты сражались за свободу Испании и сотнями гибли под пулями мамлюков Мюрата. Ну, хорошо, предположим, они бы победили. И тогда бы в страну вернулась инквизиция. Таковы были бы плоды их победы. Опять людей заставили бы целыми днями молиться и неустанно трудиться на богачей. Наполеон раздаёт своей родне троны европейских государств вместо того, чтобы нести народам свободу. И в этих условиях, выходит, я должен ехать к «королю-весельчаку»? Нет, я пока ещё не сделал окончательный выбор. Заберите партитуру дуэта и убирайтесь.
— Какого дуэта?
— Я привёз его из Хейлигенштадта, из загородной тиши, которая меня, однако, ничуть не успокоила. Вы ведь просили написать кое-что для исполнения на своей любимой виолончели. А у меня там выдались несколько часов, когда я всё равно ничем нужным не мог заняться.
Гляйхенштейн, шевеля губами, прочёл про себя посвящение: «Inter lacrimas et luctus» — «Среди слёз и страданий» — и подумал, что Людвиг наверняка вспоминал Жозефину...
— Понял, почему я это написал, — издевательским тоном произнёс Бетховен. — Захотелось блеснуть знанием латыни. Ну хорошо, а теперь я должен составить программу своих концертных выступлений, которые состоятся в конце ноября — начале декабря. Я хочу впервые исполнить мои Пятую и Шестую симфонии, а также фортепьянный концерт соль мажор.
Однако концерт в академии состоялся только в конце декабря, и привлечённые к участию в нём музыканты рассказывали небылицы о «наполовину глухом безумце», который устраивал скандалы чуть ли не на каждой репетиции и с которым ничего нельзя было поделать.
С другой стороны, нельзя было отрицать, что в его музыке гремели «барабаны судьбы», от которых дух захватывало даже у прошедших огонь и воду «ландскнехтов музыки». Это было настоящее чудо, и потому многие с нетерпением ожидали, что произойдёт 22 декабря 1808 года в Венском театре.
Сперва выяснилось, что зрительный зал почти пуст, что заполнены немногие ложи, а в партере унылый пейзаж оживляют лишь несколько пёстрых меховых плащей — помещение, казалось, заморозили навсегда. Интендант театра барон фон Браун намеренно не отапливал его, справедливо опасаясь, что сборы не покроют расходы на дрова.
Для Бетховена же пустой зрительный зал был показателен ещё в одном отношении. Он подтверждал его репутацию.
Ведь на премьеру пришли только непоколебимые «бетховианцы», а также небольшая группа тех, кому уже нечего терять.
И всё же, всё же... Он пружинистой походкой взошёл на дирижёрский подиум и коротко, чуть небрежно поклонился.
