Думала бабка мимо проскочить и до пня заветного доползти, да где там. Вышло время, рухнули двери, вот и сито пустое, и смерть очки надела, да увидела всё, а на руках бабкиных ожоги-волдыри выросли. Споткнулась она и полетела назад в андертальский мир, вместе со всем лишним, что на ней висело. И вот уже снова у неё две руки, сухие и тощие, как те ветки, и в одной руке она руку Ольги держит: тяжёлое женское тело, грузное, падает Ольга бабке под ноги, прямо под колёса, задираются чёрный пиджак и рубашечка белая, качаются на ушах золотые серьги и замолкают.
«Что с вами?» — удивляется Максим Кривичанин: теперь уже он герой вечера, теперь к нему все носы повернулись, в него все глаза вперились, к нему бросаются и старые, и молодые, и фотографируют, фотографируют, щёлкают, но не жениха её, а тело, что под ногами у него лежит.
«Фрау Ольге плохо!» — кричит Максим Кривичанин, призывая всех на помощь, а сам знает, что не нужна той Ольге уже никакая помощь, забрал её бог, навсегда к себе забрал. Отошла Ольга в лучший мир, бросила андертальский лес на нас, слабых, глупых и злополучных, умерла, мученица, посреди чужого города, среди чужих людей, лежит там, где каблуки туфелек её на ковровом покрытии точки ставили с косичками, руки раскинула. А могла бы в минской квартире своей умереть, звонили бы телефоны могильные, шли бы мейлы молитвенные и СМС печальные, а она бы не отвечала, молчала — так бы и забыли Ольгу люди, и за работу ейную другая бы какая смелая девушка взялась. Но всё иначе вышло, у всех на виду, несчастный случай, сердце. «Сердце!» — говорят все те немцы, и белорусы, и других народностей люди, что в зале собрались.
Никто не знал, что не сердце Ольгу их уважаемую убило, а обычная бабка-шептуха, которая в коляске своей инвалидной сидела, скрючившись, да на тело смотрела, да глазами кричала своими синими: «Я это! Я убийца! Меня, люди, бейте — пока не помру!»
Никто бабку не слышал — люди заняты были, не до бабки им стало, они говорили, говорили, говорили, говорили, врачам звонили и на телефоны свои покойницу снимали. А Максим Кривичанин тележку с бабкой подхватил и к лифту неторопливо двинулся, от беготни уворачиваясь, коляской защищаясь. За Максимом толстяк — бегом, бегом. Съехали они вниз, вышли на улицу, и только тогда Максим выдохнул и сказал, на бабку серьёзно посмотрев:
«Горе-то… Правда, бабка?»
Горе.
«Горе, горе, — промурлыкал озабоченно Максим. — Горе вам, ахейцы…»
В отеле, откупорив вино, они с толстяком наконец рассмеялись.
«Ты что ржёшь?» — грозно спросил вдруг Кривичанин, смолкнув.
«Так сработало же», — пожал плечами толстяк.
«Мы с тобой, дорогой мой министр, с убийцей в одной комнате сидим. Не боишься?»
Кривичанин внимательно вгляделся в бабку.
«Ну и бабка… — сказал он, рассматривая её как в первый раз. — Биоробот-киллер. Что, разгадал я твою загадку? Знаю теперь, куда ты ходишь. Бабка ты, бабка… Раньше в лес лишнее носила, а сейчас из леса будешь… Какая тебе разница? Вот стану твоим мужем, может, и я с тобой пойду… Возьмёшь меня с собой? Не? А я и спрашивать не буду. Не должен муж у жены разрешения спрашивать…»
Толстяк, о чём-то задумавшись, скручивал себе цигарку. За окном наступал вечер, загорались огни, со стороны реки протяжно трубили корабли, ветер принёс с моря дождь и сейчас примерялся, где бы его ссыпать на этот рыжий, весёлый, золотистый город.
В сети уже разнеслась новость — прямо посреди Гамбурга бог забрал на небеса Ольгу В., журналистку, блогерку, активистку, писательницу, политического деятеля и открытую лесбиянку. Причиной внезапной смерти… Мы знали Ольгу как… Беларусь не забудет… Деятельность вызвала немало споров… Бог забирает лучших… Так ей и надо, стерве. Это её бог наказал за извращения феминистские да за блуд бабский безудержный…
Всё это Максим Кривичанин с удовольствием зачитывал вслух, раскрыв свой ноутбук, толстяк сдержанно охал, весело подмигивая бабке, и важно выставлял палец.
«Не будет больше о нас госпожа Ольга писать. А такая тема была… Её любимая. Так уж старалась, так под нас копала… Палка-копалка. А теперь саму закопают. Писала, писала, сплетни да говно всякое собирала, покоя ей не давало, что где-то есть настоящая Беларусь, живёт себе — и ни у каких фиминиздок и лизбиянок не спрашивает. Писала-писала, на хлеб-сало себе зарабатывала, бля. Курица… Думала, против Кривьи святой идти — это игра такая. А вот лежит сейчас лапками кверху… Правда, бабка? Сработала ты как следует. Чётко! С такой невестой острову нашему ничего не страшно».
Погладил Кривичанин бабку по щеке и в лоб поцеловал.
«А что было делать? В суд на неё подавать? В какой суд? Что, там, где они живут, суд есть? Вот у нас свой суд, кривицкий. Справедливый. Заткнулась наконец глупая баба…»
Взял Кривичанин Бенигну да из коляски на кровать перенёс, одеялом прикрыл, посмотрел с нежностью. Толстяк покурить пошел, а Кривичанин подсел к бабке близко-близко и прикрыл ей глаза пальцами, как мёртвой.
«А теперь спать, бабка, спать, на рассвете домой на Остров возвращаемся… Разгадал я тебя… Знаю теперь, куда ты ходишь…»
И тут же голос его грянул так, что бабка содрогнулась.
«В том и дело, что ничего я не знаю! Не пускают меня дальше! Сколько я в твои глаза ни смотрю, на одном месте топчусь! Хочу с тобой ходить, бабка моя железная, с тобой, моя лютая! Туда, где самое начало начал, туда, где самое пекло. Слиться я с тобой хочу, бабка, слиться в один организм, ты и я — вот это будет союз! Возьми меня с собой туда, бабка моя смертоносная, возьми туда, где тайна духа живого, разгадка всего мёртвого и вечного, туда, где Шамбала наша, живая Кривья… Без твоего знания у меня только остров есть, а когда раскроешь мне все тайны — будет остров последним приютом человеческим, царством чистой Беларуси, без примесей…»
Вошёл толстяк, помялся, на пороге остановившись, потому что очень уж интимная перед ним была сцена.
