«Что ты молчишь, клоун?» — крикнули с другого конца, затерявшегося в чаще бутылок и мясных холмов.
«Ща из пакета как достанет…»
«Бабу голую!»
«Тихо, черти, — рявкнул отец Офелии моей, Жуков войны моей, патрон всей этой ленивой, обожравшейся клиентеллы. — Давай, клоун, начинай!»
«Я вам расскажу историю про одного хлопца… — начал я, вертя в руках микрофон. — Который жил в Скандинавии. В Швеции, если быть точным. В одной деревне, ничем не приметной. Однажды он стал такой маленький, что сумел сесть на спину серого гуся и подняться высоко в небо. Гусь взял курс на запад. Вместе с парнем. И больше их не видели. Это, конечно, сказка. Но она почему-то не даёт мне покоя. Сегодня я весь день об этом думаю. И вот что я хотел вам сказать…»
«Песня про зайцев», — сказал кто-то.
Как во сне, они потихоньку двигали шеями. Словно желая согнать с себя оцепенение.
Таня улыбнулась.
«Всем ржать!» — скомандовал Василь-Василич.
Гости легли от хохота.
«На гуся… Швеция… — надрывались на спинах платья всех возможных цветов, белые прилипшие рубашки, кадыки, быки, гончие, пауки… — Не даёт покоя… Ну, насмешил… Петросян…»
Я сел на место, но так, чтобы при первой же возможности ускользнуть.
«За что тебе платят, артист?» — презрительно сказал Танин муженёк. И сразу же забыл обо мне. Закусил меня фаршированной индейкой. Широкие люди с широкими жестами, широкие лица с широкими ртами, широкие души — больше они во мне не нуждались. Я незаметно вышел и пошёл гулять по комнатам большого панского дома. Где-то здесь уже стояла кровать, а на ней расстелена их первая брачная ночь. Где-то здесь должно быть зарядное. Позвоню, объясню, выкручусь, высплюсь — и всё забудется.
Привязанный проводом к стене, включил телефон. Наш декан Пётр Кузьмич… Два-два-три-пять. Или шесть. Шесть. Наш декан Пётр Кузьмич… Нокия-Нокия, намочила ноги я… Или пять? Забыл пин-код. Пакет при мне, пин-код в говне. Наш декан Пётр Кузьмич… Солнцепоклонники на минских крышах уже раздували свои тонкие ноздри, светлые волоски на загорелой коже шевелились, готовясь к проводам солнца. Ещё часа три — и небо над Минском станет цвета занавески в Нильсовом отеле.
«Вы нас извините, — молодая женщина, которая вошла в комнату, чем-то напоминала Таню. — Да, я её сестра. Я вас отвезу, папа не хотел вам ничего плохого, просто на него иногда находит, когда выпьет. Он за Таню переживает… Вы только в милицию не звоните, ладно? Ради Тани. Пожалуйста!»
«Я пин-код забыл, — сказал я равнодушно. — Никому позвонить не могу. Ни в милицию, ни…»
«Я вас отвезу, до метро, — она помахала ключами. — Готовы? Не злитесь только. Это всё жара отцу в голову ударила. И водка. Сначала людей хватает на улицах, вместе с этими своими дебилами, а потом, как протрезвеет, деньги им даёт, чтоб не жаловались…»
Она села за руль в чём была: платье короткое, туфли сбросила под сиденье, ноги некрасивые, губы болезненные, узкие, цвета сукровицы, кривятся. Я залез сзади, не хотел сидеть рядом, пакет к себе прижал, чтобы не забыть. Про маму вспомнил: она бы гордилась. Расскажу ей, когда вернётся, расскажу, а у неё ни о чем спрашивать не буду, ни о друзьях её странных, со скрипучими, словно украденными, голосами, с делами тёмными, в которые они маму впутали, мама взрослый человек, а я сорок лет прожил — и всё равно сынком маменькиным остался, уставшим студентом посредине лета. Лето — мой секрет. Однажды в молодости, встречаясь со своей ученицей, преследуемый соблазнами, я случайно разгадал тайну лета. Я сделал так, чтобы оно остановилось, сделал шаг в его огромный сад, и больше уже оттуда не выходил. Зачем? Мне там хорошо. И ему со мной терпимо.
Да и куда, куда мне бежать из этого минского лета? Стучит внутри сердца старость, старость — не летний месяц, зимний, холодный, старость мне не грозит, лето мой защитник, высплюсь, проснусь под минских соловеек, завтра солнце будет, и всегда будет, и свобода, и одиночество, сутки за сутками, будут самые невероятные приключения и несуществующие чудеса в этом несуществующем моём городе, где жить мне да жить ещё, сорок и сорок, и в сачок, светел будь, мой путь в смерть, имя которой: город-герой на реке Свислочь.
Танина сестра молчала, чтобы не выдать мне ненароком ещё каких-нибудь своих семейных тайн. Синий куб Икеи вырос, напрягся, упал за спины, на плывучий асфальт шоссе. Над Шабанами солнце заходило, дымоходы ловили его, ловили, но не выловили, не вылавировали…
«Дообгоняешься», — сказала сердито Танина сестра в лобовое стекло и сбросила скорость. Над нами промелькнул мост, ещё один. И вот уже зелёные автобусы вымазали собой полотно дороги, хоккейная клумба поклялась, что она болеет за Беларусь, шоссе раздвоилось, растроилось… «Не расстраивайтесь», — сказала Танина сестра, высадив меня у метро и вручив мне пару купюр. Вечер принял меня в свои мягкие зловонные ветры. И я двинулся, покачиваясь, по ступенькам вниз. Купил жетон и талончики.
«Пройдёмте на осмотр», — ласково сказал печальный охранник. Как доктор, к которому ты уже много раз приходил на прием.
Я не сопротивлялся.
«Что у вас в пакете?» — спросил он, вытирая пот с широкого, лакированного солнцем лба.
«Камни», — сказал я, подумал и уже совсем уверенно повторил: «Теперь я точно знаю. Камни».
Памяти инженера Гарина
Когда-то мастер ворожбы,Ни с кем я больше не враждую.Мне должность бы… мне службу бы,Плевать, кому и где. Любую.Зарплата, офис у метро…Гулять по кладбищам МонтрёИ Праги, Цюриха, ПарижаИ в Минске можно. Этих книжекОбложками в заду вагонномСвети! — пока ещё законноПеречитать «Улисс» до корки.И на ковёр, и на планёркиХоди всегда с одной улыбкой.А прежнего себя ошибкойСчитай —и не переживай.И о себе не возомни.Читай чужое, будь критичен.А гениев в их шеи птичьиГони, гони, гони, гони!От них, больных и неприличных,От букв их тонких и двуличныхПиздострадания одни.Они все умерли давно.Перечитай, если приспичит,Но самому: запрещено.…Вот корешки любимых книг,Удавленных и удивлённых,Они не верят, что от нихЧитатель верный, их ребёнок,Сбежать способен в этот ад,С его дурацкой перспективой.С его нормальностью красивой.Как это страшно, если книгиТебе в глаза с утра глядятИ осуждающе молчат.В обложках книг горит гордыня.А завтра телефон поднимет.Будильник трубку в злости кинет:Служить, служить, служить, служить.Ты просто начитался книг.Иди и вырви этот клык.Noblessе oblige? Нож оближи.Служи, служи, служи, служи.Но не уходит запах тленаИз однокомнатной норы,Одеты в пыль, вцепившись в стены,Стоят все книжные вселенной,Молчат все книжные вселенной,Кричат все книжные вселеннойИ новой требуют игры.А ты, заждавшийся наград,Уставший жить, работник хреновИ бывший член различных ПЕНов,Хватаешь книжку наугад.Орёт твой разум, he’s a poet,Хватай скорей гиперболоид,Поэт, писатель, психопат!Гори вы гаром,Гаром,Гаром!Я вспомнил:Гарин,Гарин, Гарин.Маньяк, диктатор, инженер.…Восьмидесятые. Торшер.Вот, ногу за ногу забросив,Лежит подросток и не проситНи есть, ни спать.Не может мальчик глаз зелёных,Астигматизмом подведённых,От новой книжки оторвать.Под завыванья минской стужи,До утреннего забытья…А папа служит, мама служит,Народ огромный верно служитСвоим
