Вот вещи — это да. Вещи не врут. За школой столько всякого хлама было навалено, что дай боже. Вот хотя бы плакат, который Молчун однажды откопал в самом низу фанерной кучи. На плакате был белокурый мальчик в синей форме, на шее галстук красный завязан, а за спиной у мальчика доска, а на доске… «Мая Радзiма Беларусь» написано. Что это? Зачем? Куда? Или вот, скажем, другая доска, полусгнившая, Молчун её чуть ли не из-под земли выкопал, вместе с червями и другими ползучими гадами, так они её облепили, что еле выдрал… Заметались, когда он доску из глины и гравия высунул, затревожились… будто было им что скрывать. На доске этой когда-то была надпись, и некоторые слова на ней еще можно было прочесть. «Респ Б лар Министерство обороны. Гн Сре школа». Министерство обороны — ясно, школа — тоже только идиот не допрёт, что это значит. «Респ Б лар» — здесь уже есть над чем попотеть. Ну, республика, ага. Значит, без царя. Но кто же в лесу может без царя? Как это в России их великой — и без царя? Не могло такого быть. Где-то за Западной границей — там ясен пень, но здесь? Без царя-батюшки?
Или вот клочок бумажки, на котором написано большими чёрными буквами: «Настаўнiцкая газета». С ошибкой. Что за буква чёртова такая: ў. Нет такой и не было никогда. Молчун в интернете искал — нет. Настаўнiцкая — типа для наставников, учителей. Что у него, этого учителя древнего, мобилки не было? С бумажки всё читал? У каждого учителя своя бумажка была с новостями, что ли? Эх… Дикие, видать, люди раньше жили в Стратегическом лесу…
Загадочный был тот старый хлам за школой. Таинственное место. На которое — что удивительно — всем в Белых Росах было наплевать.
Но не ему, Молчуну.
Затрясся звонок, Молчун зашёл в класс последним, сел на место. Началась история: Сталинградская битва, немцы против наших, дела давно минувших дней, преданья старины глубокой… Если по книжке, с которой учитель читал, то выходило, что битва та полторы сотни лет назад была, просто в лесу за их деревней. А учитель так руками махал, будто только вчера наши немцев из того Сталинграда погнали. Когда Молчун про все эти героические действия наших русских войск слышал, ему, конечно, гордиться надлежало, он и старался: я помню, я горжусь… Но нет-нет да начинало всё в голове вокруг одного вопроса крутиться. Те немцы… Они ж, значит, и в Белых Росах были. Неужели и правда: ходили по тем же дорожкам, по той самой улице, где сейчас Молчун ходит? В те самые дома заглядывали?
Ну не могло такого быть. Но учитель всё знает. И не врёт. Учителя врать не умеют. Умолчать кое о чём — это да, это он может, но выдумывать — вряд ли. Его министерство народного просвещения не затем сюда прислало, чтобы он им лапшу борисовскую на уши вешал.
Трудно ему было сконцентрироваться на занятиях после всех этих мыслей. Раньше Космач не давал голове Молчуна как следует работать, времени не было, чуть перерыв — бежит Молчуна тискать, на бой до первой юшки выскочить или ещё какую новую забаву предлагать. Выдумщик, блин. А теперь все полчаса можно наедине с собой остаться. И вот результат. История закончилась, начался последний урок, а что там поп гундосит на Законе Божьем — никак не уловить.
«Да убоится жена мужа своего…»
Какая жена? Какого мужа? И чего ей его бояться? Молчун был убеждён, что никогда не женится, хоть над ним топор повесят, хоть в лесу привяжут, хоть топить будут. Сама фантазия о том, что он, Молчун, будет привязан на всю жизнь к одному человеку, пугала его и заставляла чувствовать в горле тот самый паскудный комок. Вместо того чтобы книжки читать и думать о всяком-разном, надо же будет, как поп говорит, «ежечасно-еженощно» заботиться, чтобы жена убоивалась. А если она не захочет? Если скажет: «Не убоиваюсь я тебя, Молчун, и всё тут. И не собираюсь убоиваться, как ни проси». Что тогда делать? На колени становиться? Языком чесать, чтобы её убедить? Сидят вон девки, как куры, никто попа не слушает, все только и делают, что звонка ждут, чтобы быстрее в интернет залезть, в магию свою и красоту. Кто же их убоиваться научит? К полицаю придется идти. Докладывать: так и так, жена моя не убоивается, прошу принять меры. Противно. Во-первых, Молчуну тошно делалось от того, сколько слов говорить придётся. Лучше умереть, чем так словесную энергию тратить. Во-вторых, не любил Молчун доносчиков. И сам таким становиться не хотел. Вон Космач-младший сколько Молчуну говна сделал, и так его мучил, и так, а Молчун язык за зубами держит. Ни разу на Космача не нажаловался. За это Космач его зауважал. Однажды валялись они в траве, чтобы передохнуть после драки, и вдруг Космачик обнял его за шею и произнёс как-то странно: «И чего я к тебе так прилип, Молчун? Ты ж больной. Я на тебя как посмотрю — и у самого все болеть начинает. Ты же, падла, убежать хочешь от нас. А я тебя всё в землю вжимаю, чтоб ты, сука, не убежал. Чтобы ты в неё врос и она тебя за ноги хватала, когда дёру задать надумаешь. С дуба тебе на башку насрать, а не дёру! Слышишь?»
И Космач снова схватил его и к земле прижал.
«Никуда ты не уйдёшь! Вечно здесь жить будешь! С нами! С нами, я сказал! Думаешь, ты самый умный? И всех здесь обдуришь? Да я с дуба насёр на твой ум!»
Но далеко уже друг его Космачик. Отучат его там с дуба срать. На Южной границе дубов, может, и нет никаких. Только степь голая и пустыни бескрайние. И по степи и пустыням дикари прыгают, те, что головы русским людям режут. Покатится однажды Космачёва голова по песку — и дадут ему Георгия. Посмертно. Глаза у той головы вспыхнут в последний раз, и тому, кто её поднимет, будет видно, как мелькают в мёртвых зрачках дальние дороги и города чужие, небывалые. А голова упрямая задвигает губами последний раз, и услышит косоглазый вояка странные слова:
«Да я с дуба насёр…»
Космач, Космач. Где ты сейчас? Знать бы…
Любка его, конечно, не дождётся. Сама в это не верит. И никто не верит. С Южной границы не возвращаются. Не женится Космач на Любке, некому будет Космача убоиваться. Не погуляют Белые Росы на самой замечательной в деревне свадьбе. Сейчас на Молчуна все смотреть будут. Внимательно… Ожидая. Кого он, Молчун, выберет из белоросиц
