Здесь, конечно, не плетьми публичными пахло, а чем похуже. Если Молчуна вдруг раскроют, за ним тоже машина военная приедет. Только уже другая. Такая чёрная с золотым. Кого туда затолкали — того уже никто не вспомнит, как звали. И отца его никто не вспомнит. Но Молчун не боялся. Вот не боялся почему-то, и всё тут. Видимо, потому, что не самым это ужасным в жизни считал, что его нельзя будет вспомнить. Важнее, чтобы у самого что-то в памяти осталось. Важнее, когда на твои вопросы кто-то наконец даст ответ. Важнее, что у тебя есть серая гусочка, хорошая книжка про Нильса Хольгерсона и воспоминание о том, что когда-то увидел на лесной поляне, за поваленными деревьями спрятавшись.
Поэтому Молчун каждую ночь лазил к Стефке, никому ничего не говорил и только на ус наматывал, что ему шпионка рассказывала. Про далёкие города, и про чужих людей, и про их странные языки, и про науку жить вместе и никого не ненавидеть.
А через неделю он получил задание.
Своё первое шпионское задание.
«Расскажи-ка мне поподробнее об этом вашем господине Каковском, — попросила Стефка. — По-моему, из всех он самый интересный».
«Так я ж рассказывал, — недовольно прошептал Молчун, на которого падал через щель в крыше холодный свет луны, и он думал, что, возможно, выглядит сейчас в глазах Стефки старше своих лет. — Больной он. Мозги пропил».
«О тебе тоже много чего думают, — мягко возразила Стефка. — Но никто не знает, что у тебя на самом деле в голове».
Это было правдой. Молчун покряхтел, потёр лоб, почесал ногу. И рассказал Стефке всё, что знал. Что нашли мужики года три назад пана Каковского в лесу, думали — панда, а нет: человек. Пан Каковский не сопротивлялся, но идти не хотел, ноги по земле волочились, когда его в деревню тянули. Полицай ему под рёбра выписал раз пять, допрос устроил, но пан Каковский только и знал, что про свою ошибку талдычить да спрашивать, какой год и как это так вышло. Приехала в Белые Росы чёрная машина, внутри золотая, забрала пана Каковского, а через неделю назад привезла. Провели власти следствие, экспертизу, дознание, допросы с пристрастием — ничего не узнали нового. Признали больным на голову, который со спецбольницы далёкой каким-то чудом убежал в лес. Думали — шпион, но какой шпион пройдёт следствие с наилучшими экспертами и всё равно на своём стоять будет? Больной, но не опасный, решило государство и отправило господина Каковского в Белые Росы, поселило в доме Игната помершего, пенсию по инвалидности дало — гуманность проявило. А пан Каковский с тех пор ни о чём другом и говорить не мог: только «ошибка», «какой год» и «я от вас убегу». К его бреду все привыкли. Даже бить перестали. То солдаты, то Молчун, то Космачик, то другие подростки, да и взрослые тоже всегда находили дурачка-беглеца, пана Каковского, и возвращали на место прописки. Никто уже и не удивлялся. В каждом коллективе всегда есть своя элита, свои пчёлы-труженики, своя матка, свои трутни и свой больной. Юродивый вреда не чинит, пока народ не баламутит.
Стефка всё это выслушала и записала. Молчун пожал плечами: больше рассказывать нечего.
«Надо мне с ним контакт наладить, — решила Стефка. — Сможешь нас познакомить?»
«А ты мне Париж показать обещала».
«Покажу, если познакомишь».
Молчун вздохнул.
«Попробую».
Договорились, что Молчун пана Каковского ночью в Юзиков сад приведёт. Риск был, конечно. Но если что, кто пана Каковского слушать станет? Да и знал теперь Молчун: Стефка — она специально обучена, как господина Каковского лучше в сети завлечь и как его соучастником ихним сделать.
Вечером в назначенный день миловались Молчун и серая гусочка, как перед концом света. Молчун волновался — первое задание самое ответственное и самое опасное. Гладил гусочку свою серую по ладненькой шейке и рассказывал ей шёпотом:
«День будет погодный, не тепло и не холодно, не дождь и не жара, приду я к тебе последний раз и обниму сильно-сильно, задрожишь ты, словно голая в лесу стоишь посреди поляны солнечной, а я скажу все слова, которые положено по науке, и тогда почувствуешь ты, гусочка моя ненаглядная, как я становлюсь всё меньше, да меньше, да меньше… унтерменьше, да унтерменьше, да унтер-унтерменьше… А тогда уже совсем маленьким, вот с твою лапку ростом, стану, обхвачу твою шейку, и ты разбежишься и в небо прыгнешь… и поднимемся мы высоко-высоко, так, что даже Космачёва хата станет размером с мобилку, и полетим мы с тобой над Стратегическим лесом, да над мёртвой хатой, где старая шептуха жила, да над озёрными глазами, что в небо смотрят, да над всеми военными базами, выше вертолётов… Полетим на запад, туда, откуда Стефка, где Париж, да Берлин, да Лондон, да Рим, да Прага… Ведь это в школе неправду говорят, что их разбомбили наши, брехня, наши солдаты мирные, и бомбы у них, как конфеты, и у каждого солдата ангел внутри живёт, белый… и курит золотые сигареты…»
Слушала гусочка, и видел Молчун, что она ему не верила. Но он только улыбался тоскливо, жалея птицу недалёкую, любую свою пташечку. Вот настанет такой день — тогда поверишь. Гусочка моя ясочка, кисочка перелётная.
Пан Каковский сидел у себя во дворе и ружьё себе из берёзовой палки вырезал. С затвором, курком и прицелом — всё берёзовое. А под ногами у пана Каковского боеприпасы валялись — берёзовые патроны.
«Здрасьте, пан Каковский! — поздоровался Молчун. — Бежать собрались?»
Пан Каковский схватил берёзовое ружьё, на Молчуна наставил.
«Живым не дамся! Руки прочь! Застрелю тебя, дикарская морда!»
Молчун подошёл ближе.
«А какой сейчас год?» — подозрительно спросил пан Каковский, зарядив ружьё.
«Две тысячи сорок девятый», — ответил Молчун со вздохом.
«Ложь! — крикнул господин Каковский. — Получай! Умри, фашистский гад!»
И дал прямо по Молчуну очередь. Молчун схватился ладонью за грудь, лицо его перекосилось, и он мешком рухнул на щепки.
Пан Каковский, увидев это, издал радостный боевой возглас.
«Пан Каковский, а какой сейчас год?» — спросил Молчун, открыв глаза, но продолжая лежать на спине.
И это был сильный ход. Пан Каковский замер и задумался. Про такое у него ещё никто не спрашивал.
«Сегодня пятое июля две тысячи шестнадцатого года, — сказал он наконец. — Пятое июля две тысячи шестнадцатого года. Минск, парк Горького. Возвращаясь из поликлиники по улице Киселёва, я…»
Глаза пана Каковского лихорадочно закрутились.
«А зовут вас как?» — вполголоса спросил Молчун, лениво потеребив пальцами сырую траву.
«Михаил Антонович Жукович, — сказал растерянно пан Каковский. — Возвращаясь из поликлиники по улице Киселёва, я…»
«Ошибка вышла, — сказал Молчун, взглянув на дикое лицо пана Каковского. — Как так? Как это получилось?»
Пан Каковский сделал судорожное движение рукой, словно хотел, чтобы Молчун сейчас же замолчал.
