Молчун бежал — и никто на него не обращал внимания. Словно он всем им был больше не интересен. Но когда там, у Юзиковой хаты, всё закончится, тогда они придут к нему. Те, кто останется после битвы. И спросят, обязательно спросят:
«Где ты был, Молчун?»
Он бежал к отцовскому дому — и становился всё меньше и меньше. С каждым шагом, с каждой капелькой пота, с каждым вдохом и выдохом своего большого рта, с каждым ударом сердца.
Сначала он стал ростом с Любку.
Потом, когда пробегал мимо хаты полицая, уже размером с крест на бабкиной могиле.
А как повернул на их улицу, такую родную, такую знакомую, — ростом с мотоцикл.
А потом ростом с Любкину самую большую куклу.
На ихнем дворе, где отец складывал на дровокольне сырые кругляши, он был уже высотой с палец.
Не заметил его отец. Только тень какая-то через двор проскочила. Может, птица пролетела. Может, солнце за тучку зашло.
Может, кто-то печеной редьки объелся.
Может, в колодец старый кто плюнул.
Может, гора с горой сошлись.
Может, русалка воду из кос вычесала.
А может, это серая гусь-уточка в небо взлетела.
Высоко взлетела.
Не поймаешь.
Боевое искусство
Мёртвые танки, замёрзшие ленины,Вид из окна, по-солдатски застеленный,Кто его знает, как уцелели мы,Где мы теперь.Вот он и дёрнулся, поезд в столицу,Мышцей мимической, мимо милиции,Мимо кафе с продавщицей безлицей,Мимо базара… сейчас отворится намТайная дверь.Синий вагон, как потрёпанный паспорт.Кто-то всё кашляет, будто бы на спор,Кто-то вгрызается в яблоко страстно,Утро, проснись.Встрял проводник и включил телевизор,Мрак за окном расступается сизый,Рвутся билеты, столичные визыВ старую жизнь.Нужно смотреть сериальчик московский,Нужно почувствовать частью массовкиИх и себя.Лучше бы классику, хоть Д’Артаньяна.Ты был согласен на Джигарханяна,Едь. Ненавидь их, сонно и пьяно,Всех их любя.Здесь от тебя ничего не зависит.Ты в безопасности, так наклонись иПоле с коричневой сыпью залысинВ сердце втяни.Должен прожить три часа и минуту,Вырыть окоп для спасенья уюта.Будто в тениСпрятать лицо за пейзажем, за киндлом,За пирожком с неизвестным повидлом,В складках пальто.За разговором о нашем, о минском.Чувствует поезд, что мы уже близко.Чувствуют люди, что-то нечисто.Что-то не то.Мы улыбаемся. Мы замолкаем.Город стирает вопросы со лба им.Мы спасены.Минск. На перроне шумно и пусто.Вырасти здесь — боевое искусство.Улицы снегом хрустящим и грустнымЗанесены.Как не сошли мы с ума в этом времени?Выжив среди их угрюмого племени,Пляски их выучив, целуя их выросты,Как мы смогли незаметно так вырасти?Как уцелели мы здесь, как не сталиМёрзлыми танками, мёртвою сталью,Нам повезло?Взялись откуда-то силы вернуться,Просто однажды друг в друга уткнуться,Всем им назло.III. Неандертальский лес
1.Лесов всего два.
Один андертальский, а второй нет.
Совсем не андертальский. Неандертальский.
Где-то между этими лесами, на берегу неба, чёрной пылинкой в голубой слезе, и стояла хата старой Бенигны.
Что касается первого, андертальского леса, то с ним всё ясно. В нём мы все и живём. Люди, птицы, звери разные. Дети несмышлёные, мелочь ползучая и цветы дурманные. В том лесу озёра и реки, и пенсия, которую из села приносят, и телевидение, первый канал. И машины, оставляющие во дворе глубокие колеи, в которых до самого лета не высыхает вода. И небо в этих колеях. Небо, такое неуловимое и незлое. Небо, которое пьют куры и которое на заре туманится тонким льдом. Здесь тебя никто не тронет, а если и зацепит, то и бог с ним, поболит и перестанет.
Во втором, в неандертальском лесу, всё иначе.
В том втором лесу нужно тропинки знать. Темно там, тепло и всегда всё красным светом залито, как на пожаре. Растения там жгучие, как самая лютая крапива, как будто сама королева крапивная на пиру гуляет, там каждый кричит, а слушать нельзя, потому как тогда и сама кричать начнёшь и пропадёшь, чего доброго, на кривых дорожках. Надо прямо перед собой смотреть, не оглядываться и идти куда надо, и ни с кем не говорить. Люди там странные, косточки жарят на угольях, и говорят печально так: гу-у-у… гу-у-у… Будто иностранцы какие-то. В том лесу долго оставаться нельзя. Что принесла, нужно положить под пень, под луну, под пиджак, на траве постеленный, и сказать сразу: пойду от пана, пришла слишком рано. И идти поскорей домой, пока проход открыт.
В том другом, неандертальском лесу никто ещё не бывал. Нельзя им туда, тем, кто в нашем андертальском лесу живёт. А ей вот почему-то можно. Страшно бывает, да так, что обещает Бенигна сама себе: не пойду больше, не пойду, не пойду — а всё равно идёт. Некому больше ходить. Потому что люди кричат, потому что дети плачут, потому что машины едут — одна за другой. Бенигна, она ж на этих тропках лесных своя, а другим как о таком расскажешь?
Вот она и молчит.
Старая Бенигна не задумывалась, откуда она всё это знает. Просто знала, и всё тут. И ходила из одного леса в другой, когда была такая потребность. Совсем как её сестра, которая жила далеко, в пограничной зоне, и каждое воскресенье ходила через мост в заграницу. Но сестру Бенигна давно не видела — надо было бы ей письмо написать, но где тут напишешь. Четыре глаза, два своих, синих-синих, да два стеклянных. И, как на грех, ни один хорошо не видит. Даже если бы телевизор работал, так и то не посмотришь передачу как следует. Но поломался телевизор, а починить некому.
Одна она.
А лесов два.
Бенигна была такая старая, что никто уже не знал, откуда она взялась. А если бы узнал, то не поверил бы.
Трудно было представить, что её кто-то родил.
Проще было поверить, что старую Бенигну однажды нашли в краеведческом музее, между жерновов и прялок. Нашли и поселили на краю леса, вдали от людей. Не зная, что лесов всего два.
Бенигна была известная шептуха. Городские люди ехали к ней на своих машинах так быстро, словно у них было такое соревнование. Будто тому, кто приедет первым, Бенигна будет шептать со скидкой. Чаще всего к ней торопились весной — когда отчаяние подступает к самым человеческим горлам, когда холодно и страшно становится в андертальском лесу, хоть ты вешайся. Некоторые и вешались. Но большинство прыгали в свои машины и мчались туда, где Бенигна жила. Стучались в её хату и с надеждой смотрели старухе в глаза.
И тогда старая Бенигна брала у человека лишнее и шла в неандертальский лес.
Старая Бенигна за лечение денег не брала. И ни на кого не обижалась — ну,
