Рыжая же творила... что? Эта сила была слишком иной, чтобы понять. Димитрий просто чувствовал, как она кружит, вьюжит, то расплывается, то вдруг собирается в хрупком человеческом теле. В какой-то момент он и сам стал частью ее, потерялся, потому как, открыв глаза, - а почудилось, лишь на мгновенье закрыл - увидел траву.
Она пробивалась сквозь вытоптанную землю.
И мусорные кучи.
Она разрасталась, зелеными пятнами, густым ковром, погребая под собою все, до чего еще не дотянулось пламя. И дерево заскрипело, закачалось, сбрасывая клочья гнилой коры, будто змея старую кожу. Оно, это дерево, помнило себя иным и теперь возвращало себе прошлое.
Да быть такого не может!
У нее силы не хватило бы.
Все признавали, что рыжая - талантливый маг, однако же силы невеликой, здесь же...
Димитрий огляделся: зеленый ковер добрался до огненных столпов, и пламя присело, а после к превеликому удивлению Таровицкой, вовсе погасло. Она взмахнула было руками, явно выругалась, однако...
...зелень затянула еще горячие проплешины.
И было в этом что-то сродни слегка безумному чуду. Только... в какой-то момент все вдруг остановилось, а рыжая, открыв глаза, посмотрела на Димитрия и с немалым удивлением произнесла:
- А притворяться кем-то нехорошо...
Лизавета знала: Едэйне Заячья лапа была бы довольна своей ученицей, пускай не самой сильной, пускай вовсе чужой, ибо не родилась она на землях ненегов, но все прихотью духов, не иначе, получившей редкий дар.
Таких немного.
И Лизавета дала себе слово, что когда-нибудь вернется на Север. Почему бы и нет? Что ее держит в городе-то? Сестер пристроит, тетушку... тоже что-нибудь да придумает, а после, когда ее семья перестанет нуждаться в Лизавете, она просто отправится домой.
Туда, где еще стоит изба-пятистенка.
И быть может, сохранились резные ставни, а изразцы на печи не потрескались. Конечно, дом этот принадлежит сейчас кому-то другому, но Лизавету пустят. Там, далеко на Севере, помнят, что есть корни... а она, поклонившись печи, поднеся живому огню в дар булку с собственной кровью, соберет свои пожитки и пойдет дальше.
Она заплатит табаком и солью, и найдется собачья упряжка, которая домчит Лизавету до стойбища.
...Едэйне Заячья лапа встретит.
И лицо ее будет все так же кругло.
Она по-прежнему мажет кожу собачьим жиром, а на лбу рисует священную змею. И лишь браслетов на запястьях прибавится, да может, шапка бисерная станет выше, показывая всем, до чего умела Взывающая.
...когда-нибудь потом.
Она глянет на Лизавету темными глазами и спросит:
- Зачем вернулась?
Что ответить?
Лизавета... не знала. Она упустила это, как и мелодию мира, которая ныне звучала почти ровно, почти правильно. И Лизавета чувствовала: отныне это место справится само.
Корни молодой травы вытянут из земли отраву, и трава погибнет, но вместо нее вырастет новая, и люди не заметят перемен. Разве что вода родниковая покажется им куда как сладкою...
...духи окружали Лизавету.
Они касались ее призрачными ледяными крыльями, и она щедро платила тем, чем могла - силой своей. Жизнью... и еще болью. Заберите. Унесите.
Избавьте.
Духи обещали покой, но Едэйне Заячья лапа говорила, что верить им нельзя. Там, за краем мира, все иначе. Там небо низко, а земля высоко, и черное солнце катается на острых иглах.
Лизавета моргнула.
И разжав руку выпустила бубен. А после силой своей, остатками ее, разорвала нить между мирами: не след тянуть в явь холод мертвый. Этак все исправленное испортить недолго.
И миры разошлись.
Расступились, выпуская Лизавету, оставив ее наедине с человеком, который пристально внимательно вглядывался в ее лицо. Собственное же его текло и менялось, что вода в реке.
И было ложью.
Теперь, соприкоснувшаяся с миром иным, Лизавета могла видеть ложь. И та ее удивляла. А еще обижала, о чем и сказала она. Человек же прижал палец к губам и произнес:
- Никому не говори...
Она кивнула и...
...Лизавета очнулась уже в коляске.
В чужой коляске.
Этот экипаж был напрочь лишен изящества, зато пахло в нем кожей и табаком, а еще молоком и медом.
- Пейте же, - велели ей, поднеся флягу к губам. - Не капризничайте, а то выгоню...
И Лизавета послушно сделала глоток. Питье было сладким... а Едэйне после камлания оленью кровь пила, но если Лизавета сейчас крови попросит, ее неправильно поймут.
- Вам не говорили, что баловаться непонятной магией опасно для здоровья?
- Она понятная, - возразила Лизавета.
И голос был неприятно сипл.
- А вы... вы... притворяетесь! - она прекрасно помнила, кого увидела под невзрачною маской мелкого чиновника. - И вам не стыдно?
- Ничуть.
Он поддержал флягу.
- Надеюсь только вы не станете распространяться? - причем произнесено это было таким тоном, что Лизавета явственно осознала: распространяться об увиденном действительно не стоит.
- Вот и умница, - сказал Димитрий, князь Навойский и второе после наследника лицо в Империи. - А сейчас вы отправитесь отдыхать...
- Но...
- Там и без вас справятся, тем более что вы и без того помогли... где, к слову, научились?
- На Севере, - Лизавета допила молоко.
Холодно.
Божечки, как же холодно... будто она принесла холод с собой, и... ее, кажется, знобило, а еще выглядела она преотвратительнейшим образом. Грязное платье, мокрые чулки... ботинки... где ее...
- Погодите, - на плечи лег мятый пиджачишко, - сейчас полегчает...
А голову сдавили теплые руки.
- Закройте глаза и расслабьтесь...
Его сила была хмельной, что молоко с медом... то самое теплое молоко с медом, вкус которого ощущался на языке. Его сила была теплой.
Ласковой.
Она щекотала Лизавету и...
...и шептала, что стоит расслабиться, закрыть глаза, отдохнуть... и кажется, Лизавета поддалась, потому как второй раз она очнулась уже у дворца.
И стыдно стало.
Она не просто спала. Она забралась на бархатное сиденье с ногами, изрядно оное сиденье испачкавши, а Димитрий укрыл ее пиджаком. И голову на коленях своих пристроил, что было совсем уж неприлично. Только почему-то Лизавету эта неприличность совсем не смутила.
- Как вы себя чувствуете? - поинтересовался князь, убирая руку за спину. И почудилось в движении его нечто по-мальчишески хулиганское.
- Нормально. Кажется. Я... простите... я уснула...
- Целителю мы вас все одно покажем.
Она попыталась было сесть, но голова закружилась... а ведь Едэйне после камлания уходила в свой шатер, и три дня никто не смел приближаться к нему, кроме девочек, избранных ею в ученицы.
Теперь понятно.
Слабость была... оглушающей.
То есть, Лизавета прекрасно ощущала собственное тело, но вот управиться с ним... ничего не болит, а рука будто свинцовая, и каждый палец к земле тянет.
- Покажите, - согласилась она.
И глаза закрыла.
А что, если она так и останется, не парализованной, но слишком слабой, чтобы хотя бы на ноги встать? Экипаж стоит. Давно стоит?
- Два часа, - подсказал Димитрий.
- И вы...
- Не бросать же вас в одиночестве...
- Не бросать, - согласилась Лизавета. Мысль об одиночестве казалась тошнотворной.
