Он медленно наклонился, опираясь на кресло.
- Так женишься? - уточнила Авдотья. - Поверь, я куда лучший вариант, нежели Лизавета... тем более, что на нее князь глаз положил, а он своего не упустит.
- Женюсь, - пообещал Стрежницкий, рывком опрокидывая кресло вместе с Авдотьей, и она, кувыркнувшись, ловко, по-кошачьи, встала на ноги.
Коротко рявкнул револьвер.
И кажется, пуля почти коснулась щеки Стрежницкого. Рассыпалось искрами ощущение чужого присутствия, и голос ослаб.
- Не попала, - Авдотья поднялась с пола. - Ты как?
- Живой, - мрачно произнес Стрежницкий. Голова вновь заболела и так назойливо, тяжко, будто гвоздь в макушку вогнали. Он и чувствовал этот гвоздь, пробивший череп, застрявший внутри, и хотелось сунуть пальцы в глазницу, расширяя рану, и не важно, какой ценой, однако добраться до гвоздя, до... - А ты всегда на свидания с револьвером ходишь?
- А то, - она подошла и подала руку. - Жизнь она такая... непредсказуемая. А с револьвером всяко легче. Одовецкую кликнуть?
- Навойского... потому что...
Голова кружилась.
И перед глазами плясали цветные пятна.
- Позову, - серьезно ответила Авдотья. - А ты давай, присядь, герой... вот же на мою голову... и на минуту тебя оставить одного неможно. Теперь и не оставлю. Вечером повенчаемся, а на ночь...
- Вечером?!
- Передумал?
- Авдотья!
- Чего? Да сядь ты уже, бестолочь... я же говорю, лучше меня все равно не найдешь!
- Зато ты найдешь, - головная боль мешала сосредоточиться. Жениться? Да куда ему... ему, может, осталось не так и долго. И вообще он вдвое, если не втрое старше.
- Ничего, мужчине это простительно.
Это он вслух говорит?
- Говоришь, хотя похоже, что бредишь... - прохладная ладонь коснулась лба. - Лихорадки нет... помнишь, ты мне куклу привез? Красивую... личико белое, фарфоровое... и платье такое... ни у кого такой не было. Я ее во двор вынесла, похвастать хотела, так мальчишки разбили... я плакала.
- Не помню.
- Ничего... ты мне сказал, что плакать - дело бесполезное, обидчиков наказывать надо.
- И тогда ты в меня влюбилась?
Боль уходила, что вода в песок.
- Нет. Потом. Позже... мне тринадцать было. Первый вечер... представление... мне платье шили, только все вокруг говорили, что сидит оно плохо и танцевать я не умею, что вообще мне бы мальчишкою родиться, потому как девка из меня не вышла.
- Идиоты.
- Еще какие, - охотно согласилась Авдотья. - Я боялась... я не хотела выходить из комнаты, а папенька злился, думал, что я капризничаю. А ты пришел и сказал, что прячутся только трусы и вообще... ты со мною танцевал.
- И ты влюбилась?
- Мне было тринадцать! А ты был красивым. Правда, говорили про тебя всякое... я за эти разговоры одной... мышиного помету в настой для волос подкинула. Что? Она сама хвалилась, что потом гуще стали.
Смеяться было больно.
- Я не дура. Я знаю, что ты меня не любишь. И сомневаюсь, что полюбить сможешь. Из тебя это выпалили. И не считаю, что моей любви на двоих хватит. Просто...
...сложно.
И его едва не убили, точнее Стрежницкого едва не заставили убить вот эту девчонку, которая, пусть и повзрослела, а от наивности не избавилась.
- Изменять ты мне не станешь. Нагулялся до зубовного скрежета. Ограничивать в чем-то... разве что совсем уж в непотребном. Бить и обижать тоже... и если повезет, то мы с тобой уживемся.
- А если нет?
- Разведемся, - Авдотья руку убрала. - Чай, не древних родов, чтобы развода чураться... так что, женишься? Или мне папеньке наврать, что ты меня соблазнил?
И вот поди-ты, пойми, шутит она или всерьез.
Стрежницкий вздохнул и сказал:
- Ты ж не передумаешь?
- Нет.
- Тогда что мне остается?
...про Лизавету они вспомнили, просто... немного позже, чем стоило бы.
...она расшиблась, женщина с на редкость неприметным лицом. И как ни странно, но лицо это уцелело, будто смерть желала подыграть Навойскому. Димитрий стоял над телом, разглядывая правильные, однако все одно некрасивые черты.
Нос тонок.
Глаза темны. В небо глядят, и покойница усмехается, правда, изо рта темною змейкой кровь выползает, а она все равно усмехается.
Мертвая.
Хорошо, иначе Димитрий сам бы ей шею свернул. Вот, значит, кто...
- Уносите, - велел он, отступая. Задрал голову, башню разглядывая. Надо же, снизу она кажется куда более высокой, чем на самом деле. Пузатая, будто бы наклонившаяся, того и гляди, осядет, осыплется темною грудой камня.
Сверзнись кто сверху...
...рыжая сидела в какой-то коморке, сжавшись в комочек, и мелко дрожала. Она смотрела на свои руки, на которых застыли пятна крови.
Чужой.
- Она испытала сильнейшее нервическое потрясение, - сказал целитель, приставленный к рыжей. Он разминал руки, и тонкие пальцы шевелились, и движения их вызывали тошноту. - В совокупности с ментальным воздействием оно привело к тому, что девушка пребывает в шоковом состоянии. Ей настоятельно рекомендован покой и строгая молочная диета. Никакого мяса. Никаких потрясений.
- Почему? - голос рыжей звучал глухо.
- Потому что нервная система женщин куда более хрупка, нежели мужская...
- А мяса почему нельзя?
- Потому что оно тлетворно влияет на естественные процессы, происходящие в женском теле.
- Дурак, - сказала рыжая с печалью. И целитель обиделся. А Димитрий согласился: как есть дурак. Впрочем, главное, что она ожила.
Заговорила.
И если ей мясо надо, Димитрий велит принести с кухни.
- Это шок, - целитель пощупал Лизаветин лоб, а Димитрий поймал себя на мысли, что ему до невозможности хочется надавать этому типчику по рукам.
Чтоб не тянулись, куда не просят.
А то ведь... ишь... вырядился... и не в форме, но в пиджачке клетчатом двубортном и с карманами. Шейный платок карминовый, рубашка лимонная. Кольца на пальцах поблескивают.
Красавчик.
- Я сейчас дам настойку...
Лизавета отчетливо вздрогнула и попросила:
- Не надо. Я... я сама успокоюсь. Без настойки... настоек... всяких, - она поежилась. - Она ведь... она...
- Погибла.
- Мне жаль.
- Мне нет, - Димитрий выразительно покосился на дверь, и целитель фыркнул, выражая глубину своего негодования. Впрочем, сочувствовать было некому. - Она собиралась тебя убить, понимаешь? И не только тебя... возможно, на ее совести те девушки.
Вздох.
И острые плечи.
- Холодно? - Димитрий накинул свой пиджак, вернее не совсем, чтобы свой, но достаточно разношенный, чтобы быть мягким. И вполне себе теплый. - Я здесь закончил. Дальше без меня справятся. Идем?
Он подал руку.
И рыжая приняла. Пальцы ее мелко дрожали. Она шла, не глядя перед собой, всецело доверившись, и лишь в покоях Димитрия словно очнулась ото сна, огляделась.
Вздохнула.
- Слухи пойдут, - сказала она с какой-то непонятной обреченностью.
- Пусть идут.
- Пусть, - рыжая позволила усадить себя в кресло, а вот пиджак не отдала, поэтому Димитрий просто накинул плед поверх. А она
