- ...и взялся помогать, переправлять людей за границу. Не за даром, само собой... есть у тебя золотишко там или камушки, или на худой конец книги родовые? Поможет верный человек, переведет на ту сторону. Заодно и письмецо напишет поверенному, и получишь ты за свои ценности компенсацию в Ганзейском торговом доме. За вычетом малого процента, само собой. За услуги... то есть, не сказать, чтобы совсем малого, но многие полагали, будто оно того стоит.
Сказка.
Да, пожалуй, что сказки так рассказывают, неспешно и напевно.
- И все бы ничего, война, каждый выживает, как умеет... только вот пришло письмецо к одному человечку, что нет его семьи на Бриттских островах. Среди уехавших никто про Апраскиных слыхом не слыхивал, как и про Заречных, и про многих других...
- Он...
- Их там в поместье и разделывали. Хозяин свиней держал, а свиньи, чтоб ты знала, на мясе неплохо прибавляют... прости, не стоило мне такого рассказывать.
- Стоило, - отвращение прогоняет сон. - И Затокин...
- Он уезжать не собирался. Зачем? И смутьянам целители хорошие нужны. Народу-то они клич кинули, чтобы магов бить, но самим к чему помирать? Нет, он себе там жить устроился... то ли с кем-то, то ли при кому-то, за кем пригляд нужен был. Я б его, может, и не тронул... все ж целитель. Вы... вас не велено было обижать. Я... просто тряхнуть хотел, а он вдруг сам заговорил. Рассказывать стал...
- Что?
- Глупости всякие. Про то, что ты на самом деле безумна и оттого ведешь себя недостойно... про любовников каких-то... у хорошего мужа жена на сторону не ходит.
Одовецкая фыркнула.
- Злым он был человеком, уж прости. Гадостным. И уверенным, что никто-то ему ничего не сделает. Так мне и сказал, мол, дар его столь ценен, что все остальное простится. Стало быть, стоит он выше прочих... о благе радеет... и вот-вот совершит открытие... уж не знаю, что он там открывать собирался, но меня злость такая взяла. Ко всему... мои люди из простых, наука им до одного, уж прости, места. В доме они погуляли, после и в обсерваторию сунулись, нашли там... много всякой дряни. А этот орать начал, мол, что ему эксперимент испортят... а там дети. Понимаешь? Всякие, от совсем маленьких до постарше... родителей, стало быть, под нож, а детишек этому... для блага науки. Он, когда я его вешал, визжал, что многих спасет. Малая кровь, мол, большую остановит. Так что... уж прости. Я ни хрена в науке не понимаю, но знаю, что детей мучить нельзя...
- Поэтому вы и молчали, да? - Аглаины руки легли на виски. - Бабушка, тебе лечь надо! И не спорь.
Спорить сил не было.
Хотелось, но... не было.
Просто вдруг усталость навалилась и сразу, а ком в груди разросся. Сердце и не выдержало. Конечно. Не в душе дело, вовсе не в душе... сердце это.
Оно всех подводит.
До крайности ненадежный орган.
Глава 35
Глава 35
Она пришла в себя.
В постели.
Мягкой и душной, хотя окошко и было приоткрыто. Доносилось птичье пение. Легкий ветерок тревожил паутинку тюля, в которой будто мухи запутались крохотные золотые розочки. На гардинах розы были куда как покрупнее, но тоже золотом шитые. И шитье поблескивало так, что глаза ломить начинало.
Комната...
Собственные их покои, выделенные высочайшею милостью. И гардины эти Одовецкая собиралась менять. С самого вот первого дня они ее раздражали несказанно какою-то пустою бессмысленной роскошью. А вот поди ж ты, сейчас лежит и разглядывает тихонько.
В груди тяжело, но тело... живо.
Значит, обошлось.
Руки шевелятся. Ноги тоже. Сила свилась в животе теплым комком, будто кошка сверху легла. И стоило потянуться, как откликнулась, плеснула нитями диагностических заклинаний.
- А тебе, бабушка, все неймется, - Аглае синий был к лицу.
Платье новое.
Волосы лентой стянуты. На запястье нитка жемчуга болтается, а с нее сердечко золотое свисает.
- Дядька Дубыня подарил... много чего подарил. Он на каждый мой день рожденья подарок покупал, представляешь? - сказала она, присаживаясь на кровать. - Он... никого не убивал. Он только спрятал... боялся, что тебе достанется. И мне тоже.
Аглая и сесть помогла, только подушек, которых вдруг в комнате взялось с дюжину, под спину напихала. Подала воды. И теплых влажных салфеток.
Властимира чувствовала себя слабой.
Неприятно.
- Рассказывай, - велела она. - Что тут...
- Да ничего... объявили о заговоре. О взрыве. И заговорщиков повязали, кто живой. Правда, ходят слухи, что не всех, но уж больно много бы вышло. Говорят, что в городе тоже волнения учинить собирались, но там войска... а бритты на границе учения устроили. Случайно вроде бы как.
Властимира хмыкнула. В этакие случайности она давно не верила. Да и не только она. С другой стороны, целителям ли в политику лезть.
- Другое... говори.
- Позже, - Аглая посерьезнела. - Я дядьку Дубыню кликну. И... еще Довгарта, а то он тут поселиться хотел. Злился очень на тебя, что заболела. Бабушка, не трогай больше душу, ладно?
- Больше не буду.
...если нужды в том не выпадет.
Аглая вздохнула и встала.
- Я скажу, чтобы тебе помогли. Только сама не вставай, тебе еще неможно. И вообще... в твоем возрасте пора бы уже поберечь себя.
Сказано это было с немалым упреком. Возраст? Что возраст. Старой себя Властимира не чувствовала, напротив, бродило в крови что-то такое, разэтакое, хмельное. Хотелось вдруг вскочить, закружиться по комнате, напевая в полголоса...
Глупость какая.
Она и сидела-то не без труда. И глаза закрыла, отрешаясь от ворчания горничной, и... задремала слегка, что бывает. После переутомления, перенапряжения. Главное, что проснувшись окончательно, смогла поесть и от отвара укрепляющего, от которого изрядно магией тянуло, не отказалась.
Завтра станет легче.
Послезавтра и вовсе забудется. Взгляд зацепился за зеркало. Постарела... это он, упрямый, может твердить, что с годами Властимира только лучше стала. А у нее морщины, между прочим, и кожа стала темнее, смуглее, благо, по нынешним временам сие неприличным не сочтут. В волосах седина, которую не скроешь. Ей не единожды предлагали закрасить ее, а то и вовсе цвет поменять, но Властимира отмахивалась: нет у нее времени на глупости.
Может, однако, и не глупость вовсе? Может... попробовать? Кому она седая нужна?
Тьфу ты, не было печали...
...а он принес азалию.
В горшке.
- Вот, - сказал, поставивши его на туалетный столик, и флакончики со склянками звякнули, а один вовсе упал набок, покатился, но был остановлен решительно. - Я помню, ты срезанных не любишь.
- Не люблю.
Азалия была нежнейшего кофейного оттенка и с темной полосой по краю пышного цветка. Надо же, помнит...
Дубыня отвернулся.
А и его время коснулось... и с сердцем та же беда,
