Хозяйство, оно вообще бабскую душу исцеляет.
Маришка, верно, смекнула, что с хозяюшки станется выставить ее прочь, пискнула и, подхвативши веничек из перьев гусиных - поистрепавшийся, погрызенный даже, а все лучше, чем никакой - бросилась с кухни. И прочие за ней.
Эдуард Архипович остался.
За бороденку себя ущипнул. Поклонился.
- Желаете еще чего?
- Желаю, - ответила хозяйка. - Молока. Сладкого. И еще... вы не знаете, где взять приличную кухарку? Простите, но то, что вы готовите... несколько... несъедобно.
Она улыбнулась робко, виновато. И Эдуард Архипович почувствовал себя виноватым. Батюшка всенепременно сумел бы уговорит Петрачевскую, убедил бы не искать нового дома... нет же, вбила себе в голову дурную, будто бы этот проклят. И помощницу за собой сманила.
И горничных.
И даже конюха, который, впрочем, занимался не столько конюшнями, сколько садом.
- Я... постараюсь.
Ему благосклонно кивнули и добавили:
- И свечей еще купите, а то вдруг закончатся.
Свечей? Да с превеликою радостью. На свечи денег хозяйственных хватит с остатком, на который, право слово, многие зарятся, но Эдуард Архипович не той породы, чтобы разворовывать. Небось, род его честно служил.
И служить будет.
А свечи... коль охота барышне с ними сидеть, то пускай себе. Слыхал он, что у иных и куда как большие странности случаются. Сказывали, одна вот свиней в доме держать вздумала... от свиней, небось, ущербу куда как поболе, а противоогневые заклятья он той неделей обновил.
- Знаете... - она остановилась на пороге, замерла, прижав руку к губам. - Возможно... у нас будут гости... я не уверена, но все-таки... проследите, чтобы комнаты приготовили.
Она поднялась наверх, чувствуя спиной внимательный взгляд. И сумела выдержать его, сумела не расплакаться без причины, как ныне это случалось частенько. Вцепилась в хвосты шали вязаной, затягивая их на груди. Но теплее не стало.
Она знала, что еще долго будет мерзнуть, возможно, до самого конца жизни, но сама способность испытывать холод напоминала, что она жива.
Снова.
Она остановилась у подножия лестницы, показавшейся еще больше и выше прежнего. Ноги болели. Руки были слабы, неспособны удержать и ложку. И ей было неловко за эту вот слабость, которая по уверениям целителя была вполне себе естественна.
Надо просто подождать.
Позволить телу восстановиться.
Недостаток двигательной активности... ваша болезнь...
...болезнь.
Она тронула широкие перила и грустно усмехнулась. И здесь пыль. А вот и скол, который бы заделать воском... царапина. И еще одна, длинная, извилистая, будто волос, прилипший к дубовым перилам.
К перилам, которых она не помнила.
Как не помнила лестницы. Слегка потускневшего ковра. Гобеленов и той вот сабельной пары, украшавшей коридор.
Гнутых ручек.
Зеркал, в которых отражалось одно и то же бледное некрасивое лицо. Она с каким-то мучительным наслаждением разглядывала его вновь и вновь.
Фарфоровая кожа. Полупрозрачные морщинки в уголках глаз. Веки потяжелевшие. Сами глаза и те тусклые, неживые.
Губы.
Седина в волосах, ранняя, но прикрыть ее она и не пытается. Она идет, и дом скрадывает звуки. И в этой тишине ей слышится упрек.
Почему так получилось?
Глупо.
Нелепо.
И... неправильно. Она желала смерти? Желала. Себе. И ему тоже. И вот он умер, взял и просто умер, так ей сказали, а не было причин не верить. И стало быть, она может порадоваться, но радости нет. В душе пустота, рана зияющая, которую она и прикрывает узорчатой шалью.
Если бы...
...если бы они просто поговорили. Хотя бы раз... без насмешки и издевки, без гнева и затаенной обиды. Без... без того всепоглощающего желания ответить ударом на удар.
Неужели это было так сложно?
Или... она стала умнее?
Смешно надеяться.
Она не без труда добралась до окна, остановилась, опершись на столик, едва не опрокинув его, слишком хрупкий, ненадежный даже с виду. Больно... почему так больно? Ведь всего-то и надо, что выбросить из головы эту сволочь...
Сволочь и есть.
То, что он сделал... разве можно простить такое? Разве... почему тогда хочется плакать? Или прав целитель, это все от нервов и надо просто принимать успокоительный настой. Правда, от него клонит в сон, а во снах она возвращается в тот беспокойный ненастоящий мир.
Ждет волчью стаю.
Зовет.
И когда та спускается, начинает вглядываться в зверей, пытаясь понять, где же, кто же из них... она точно знает, что кто-то... он не умер, не ушел на суд Божий, оставшись навек запертым в том, чужом мире, обряженный в волчью шкуру, обреченный бегать по твердому небу.
...безумие.
Она присела.
Взяла лист бумаги... недописанное письмо. Всего-то два слова: «Дорогая матушка». А дальше что? Ваша дочь жива? И была жива все эти годы? Во всяком случае, относительно...
Обрадуется ли мама?
Или напротив, поморщиться, поняв, что старшая непослушная дочь вновь пытается вернуться в семью. А она пытается? Или... просто ищет хоть кого-то, за кого можно зацепиться в этой жизни, раз уж ее заставили вернуться.
Впрочем... матушка, помнится, крайне не одобряла женщин, которые честному замужеству предпочитали отношения, мягко говоря, свободные. С другой стороны, она-то никогда не позволила бы добру пропадать зря. И если узнает, сколько оставили Хелене, то явится незамедлительно.
Но нужно ли это самой Хелене?
Она попыталась представить матушку, пусть постаревшую, но сохранившую должную матроне монументальность. Круглое лицо ее с ниточкой полупрозрачных усиков. Адамантовые серьги, подарок отца, весьма ценимый матушкою...
...бусы в три ряда.
Цветная орелеевская шаль за три тысячи рублей. Ею матушка особенно гордилась и примеряла только в гости. Или когда гостей ждала.
Вспомнился зычный голос и привычка лаять прислугу с верхнего этажа прямо.
Батюшка.
Братья и сестры... захотят ли принять ее в семью? Или станут говорить, что от этакого позора бежать надобно, желательно в монастырь, что только так прилично. А состояние отдать следует. Не монастырю, само собой.
И рука выронила перо.
Оно и держалось-то так, условно весьма, поскольку заледеневшие пальцы никак не хотели возвращать былую подвижность.
Нет, матушке она напишет, но... позже, когда окончательно освоится в этом неудобном мире. И быть может даже освоится со своею болью, притерпится к ней, а то и вовсе навек утопит в настое, благо, его еще целая бутыль осталась.
Она... просто посидит.
И вспомнит.
Почему-то его лицо ей представить было еще легче, чем матушкино. Резной горделивый профиль и махонькое родимое пятнышко у левого глаза.
Ресницы пушистые.
Тяжелый подбородок.
Губы, которые кривились, стоило ему завидеть Хелену. Цепкий взгляд. Потом уже она частенько улавливала этот самый взгляд спиною или даже...
...он не должен был умирать.
И ей не следовало.
И тогда бы...
- Прошу прощения, - этот голос вывел из задумчивости. - К вам с визитом. Принять просят...
Эдуард Архипович с поклоном протянул серебряный поднос, на котором белел клочок бумаги. Визитная карточка. Точно. Она помнит, что эти карточки очень-очень нужны, но вот беда, позабыла, зачем. Она, кажется, многое успела позабыть о
