— Отойди, — велел Диттер. — И отвернись. Пожалуйста.
Я отвернулась. Мне не сложно. Я слышала мерзкий чавкающий звук… ножа он тоже не прихватил, а вот камень взять додумался.
— Свидетель, между прочим, — Вильгельм был преисполнен странной меланхолии. — А еще, подозреваю, в храме нам будут не рады…
Вздохнул тихонечко Монк.
— Тогда вам лучше уйти, — я повернулась к маленькому жрецу. — Тебе точно. Ты будешь… лишним.
— Нет.
Вильгельм так же молча покачал головой. Диттер и вовсе сделал вид, будто не услышал предложения. А я… я поняла, что все идет именно так, как должно.
Вот лестница. И ступеньки. И голос, зовущий меня. Нет, не по имени. Он взывает к самой сути моей, а потому устоять невозможно. Я и не хочу… не хватало, чтобы я отступила теперь.
Вперед.
Белое платье. Розы… я притащила сюда розы… пускай, авось и пригодятся… если что, хотя бы алтарь украшу. Впрочем, его украсили и без меня: на камне лежала голова. Вполне себе человеческая и довольно свежая с виду, а главное, весьма и весьма знакомая. Герр Герман, стало быть, не сбежал. Что ж… у каждого своя дорога.
— Здравствуй, — сказала я той, которая глядела на голову с немалым удивлением в золотых глазах. — И прости, что задержалась…
— Ничего, — этот голос наполнил маленький храм. — Мы подождали. Мы умеем ждать.
Я говорила, что вкус у моей дорогой сестрицы отсутствует напрочь? Да и разум тоже.
Алые свободные одежды, конечно, хорошо… и ткань великолепная, насыщенного темно-красного цвета… шелк переливается, льнет к бледной коже, вот только кожа эта кажется немного рыхловатой. И пятна краски на нее легли неровно.
Красная.
Конечно.
И золотая, но золота немного. Оно капельками собралось на скулах, поднимаясь к вискам, тогда как алая краска толстым слоем покрывала и щеки, и переносицу, и лоб. Волосы сестрица выкрасила в черный и зачесала, несколько, правда, перетянув, отчего лоб ее казался слишком гладким, а глаза приобрели нехарактерную прежде раскосость.
— Утра доброго, — сказала я, решив все же быть вежливой. — И куда это ты так вырядилась?
Она была боса. И на щиколотках поблескивали браслеты. Они же унизывали запястья, мешаясь друг с другом, сливаясь в один неудобный, полагаю, и отвратного вида золотой ком.
— Склоните головы пред ее ликом, — велела сестрица, вытаскивая из шелковых складок нож. Такой хорошо знакомый нож… стоило припрятать его понадежней, но кто ж знал, мне казалось, что надежней храма места нет, а оно вон как оказывается.
— Ибо грядет время истины!
А пафоса-то, пафоса… и глаза блестят, зрачки расширены… чего она накурилась? Или наглоталась?
— Слушай, что за дурь ты затеяла? — я отпустила руку Диттера, отчаянно надеясь, что у него хватит ума не лезть на рожон. В конце концов, даже я ощущаю, что в этом неуклюжем тельце собрались немалые силы.
Может, поэтому Летиция и сошла с ума? Все-таки у каждого есть свой предел, а сестрица…
Она рассмеялась, и от смеха этого запахло кровью. Надо же… а ведь знакомо…
— Ты… ты думаешь, что самая умная? — спросила сестрица, и крутанула запястьем. Какой-то неприятный такой жест, у нормального человека связки не позволят подобное сделать.
Но сила загудела. А дознаватели рухнули. Вот стояли, и вот уже лежат, свернувшись, схватившись за голову, не способные справиться с болью, отголоски которой я ощущала.
Монк… Исчез? Или… его я потеряла. Но когда? По пути сюда? Или уже в Храме? Свет не может раствориться без остатка, но вполне способен спрятаться во тьме.
— Я заберу их жизни.
— Заберешь, — не стала спорить я. Возражать безумцам в принципе не стоит.
— А ты… ты будешь служить мне… верой и правдой… — она вдруг тряхнула головой, будто сбрасывая пелену морока и заговорила иначе. — Она… она любила меня больше… она сказала, что ты — ничтожество… такое же, как твоя мать… беспомощная и капризная, избалованная…
— Ты сейчас о бабке? Она была редкостной сучкой, как мне кажется.
— Что ты понимаешь?! — злоба исказила и без того не слишком симпатичное личико. — Она меня любила… по-настоящему любила… она одна…
— Она тебе это сказала? — я подошла к статуе и села у ее ног. — Поговорим?
— Она…
— Тебе было плохо дома, верно? Твоя мать не слишком-то тебя жаловала. Она рассчитывала потеснить мою. Занять ее место. Стать хозяйкой дома… если бы родился мальчик, так бы и вышло, но увы, она родила тебя, а девочка в этом доме уже имелась. К чему вторая?
А глаз то у нее дернулся.
— Ей платили содержание. Дом вот прикупили. Но это — крохи… она злилась и злость вымещала на тебе, верно?
— Что ты понимаешь…
— Я понимаю, что, если бы моя бабка и вправду любила тебя, она бы забрала сюда.
— Она не могла!
— Почему?
— Договор!
— Я его читала, — я пожала плечами. — Там говорится лишь, что ты не имеешь права претендовать на титул и наследство, но ни слова о том, где и с кем ты должна жить. Правда в том, дорогая, что моя бабка любила и умела играть с людьми… с тобой вот… со мной… мне было одиноко. Ты не представляешь, до чего мне было одиноко… я бы душу отдала за кого-то, кто был бы рядом… и сестре бы обрадовалась. И она знала…
Тоскливая тишина моей комнаты. Вышивка заброшенная. Книга, раскрытая посередине, но я, сколь ни пытаюсь, не могу вспомнить и строчки. Аромат бабушкиных духов. Ее прикосновение.
Ей надо уходить. Ей жаль, что придется оставить меня одну, но я ведь уже большая. Я найду себе занятие… найду непременно… и жаль, что я не смогла ни с кем подружиться. Но что сделаешь. Характер. У всех Вирхдаммтервег непростой характер. А я — истинная Вирхдаммтервег.
— Ты лжешь.
И тьма сгущается.
Я слышу ее, такую близкую и такую чужую, подневольную. Выходит, у сестрицы получилось
