Она стиснула кулаки и пахнуло такой ненавистью, что воздух в комнатушке раскалился.
— Я им всем покажу… я их всех… думают, они лучше меня? Я сделаю так, что они увидят, до чего уродливы… а заодно…
Смех. И тени мечутся. Их становится все больше. Она приносит их, пряча в камне и крови, которую льет на алтарь щедро. Она забирает камень, но не находит клинка и злится, злится…
Похоже, моя бабуля догадывалась, что у Летиции не все ладно с головой, иначе зачем она спрятала клинок у своей заклятой подруженьки?
— Легко, — в голосе Летиции почти удивление. — Они дерьмо, а притворялись… а на самом деле… знаешь, я даже удивилась, что заставить убить кого-то настолько… легко… они сами готовы, надо лишь помочь… позволить решиться… ты видела, что они придумали? Это отвратительно, но… они все наши теперь. Знаешь?
Она садится перед статуей и смотрит, смотрит на нее…
— Я принесу в жертву их всех… понемногу, потихоньку… только надо подождать, да? Я принесу, а потом стану тобой.
Богиней?
Или…
Женщина закрывает глаза. Она просто сидит, покачиваясь.
— Ты вернешься в мир, и мы всем… всем-всем покажем… что значит благословенная кровь.
Она режет запястье и слизывает красные капли.
А я думаю, что мне, пожалуй, повезло.
Я всего-навсего умерла. Сойти с ума было бы куда более огорчительно. И с этой мыслью меня отпускают. Я…
Я возвращаюсь. Храм. И богиня, застывшая куском золота. Пусть даже весьма высокохудожественным куском, но ныне мертвым. Она сделала то, что должно. И забрала тьму.
А люди… люди остались.
Моя сестра сидела на полу, вцепившись в волосы, и выла. Ровный мерный вой ее, на одной ноте, одной силы, наполнял каменную пустоту храма, и стены дрожали, не способные выдержать его. Медленно поднимался с пола Вильгельм, глотая кровавую слюну. И рука, протянутая Диттером, была как нельзя кстати. Выглядели оба… да мерзко выглядели.
Покрытые мелкими порезами, с содранной порою кожей, они больше походили на оживших мертвецов, нежели на людей.
— Вот же… задница, — Вильгельм попытался стереть кровь с лица, но та сочилась из сотни мелких ран. — Сдохну… считайте меня героем.
Монк выступил из стены. Он шел, неровно, спотыкаясь, будто был слеп. Он вытянул руки, и пальцы его корявые шевелились, пытаясь что-то нащупать в воздухе.
Он дошел до Летиции. И остановился. Он положил руку на голову ее, и лишь тогда это недоразумение заткнулось. А Монк выдохнул.
Кто придумал, что свет милосерден? Он никогда не видел яркого полуденного солнца, отраженного сотней зеркал, способного испепелить своим жаром любого…
— Силой, — Монк захлебывался кровью, и черная, та стекала по подбородку, — данной мне… я приговариваю… душу твою… к сожжению…
Летиция вспыхнула. И стала пеплом.
Не душа, хотя, верю, что и душа тоже, но тело, которое вот еще жило и дышало, а потом…
Потом жирные белые хлопья поднялись в воздух, закружились. Рот же мой наполнился вязкой слюною. И кажется, меня подташнивало. От страха.
А Монк, вытерев руки о грязную одежду, тихо осел на пол.
— Вот же… з-зараза, — Вильгельм безо всякого почтения пнул жреца. — Тащи его теперь… так что… получается…
Все?
Я повернулась к Диттеру. И спросила:
— Ты мне веришь?
А он кивнул. И усмехнулся. И сказал:
— Мне следовало раньше жениться… было бы больше времени.
Больше? Пускай, но сколько бы его ни отвели нам, этого было бы недостаточно. А потому…
Я вздохнула.
Наклонилась, подбирая зачарованный клинок. И ударила.
Это не так и сложно, убивать. Оказывается. Главное, решиться… и в глаза смотреть. Так легче. Клинок вошел в тело, что горячий нож в масло. И сердце остановилось.
Вот просто взяло и…
— Спасибо.
Диттер не произнес это, но я поняла.
Я теперь вообще стала на удивление понятливой. И успела подхватить его. Уложить к ногам статуи. И тогда, заглянув в мертвые глаза, тихо спросила:
— Я ведь все делаю правильно? Я… не хочу оставаться одна, понимаешь?
Ей ли, стоявшей здесь сотни лет, не понять, что такое одиночество? У нее была вечность, в которой изредка мелькали искры чужих жизней.
— А еще я знаю, что это ты их… отца и деда… за маму, да? Бабушка была права… они забыли, кто ты на самом деле, — я присела и положила голову Диттера на колени. Ему уже не больно. Клинок оборвал жизнь резко и… и так бы он тоже умер, потому что вышел срок и тьму внутри ничто больше не сдерживало. Только та, другая смерть, была бы долгой и мучительной.
— И бабушка тоже… и сестра… мне жаль, что я слишком поздно о ней узнала, ведь все могло бы быть иначе… но… они… отец убил маму, верно?
Крик. Пощечина. И женщина всхлипывает, хватается за щеку. Она отступает к двери.
— Ты… и твой отец… твоя мать… вы все замазаны, — ей бы помолчать, но она слишком долго боялась, чтобы теперь просто взять и отступить. И страх этот изуродовал разум, лишив способности мыслить. — Вы все… я сегодня же… я покаюсь… что бы они ни решили, но… вы не должны продолжать.
Ей удается смахнуть нить проклятья. И она с удивлением замирает, не способная поверить, что ее муж решился на такое.
— Ты…
А он не привык медлить. И темная паутина срывается с его ладони. Она облепляет тело женщины, вгрызаясь в кожу. Она заклеивает рот и просачивается внутрь.
Мама кричит. И крик ее заставляет очнуться ото сна ту, которая дремала уже не одну сотню лет. Очнуться и взглянуть.
Поздно.
Мужчина стоит над телом, которое еще тепло, и проклятье догрызает его. Из мелких ран сочатся гной и сукровица, и мужчина морщится. Ему жаль не женщину, но
