Я ведь ждала.
Меня допрашивали. Несколько раз. И всякий мне казалось, что дознаватель — совершенно незнакомый тип, от которого разило светом и желанием силу полученную использовать, — не удержится. Я ведь…
Тьма.
И часть проклятого рода. Кровь от крови, плоть от плоти. И что с того, что кровь моя давно иная, а плоть и вовсе мертва. Тем лучше… заодно со мной исчезнут несколько не самого приличного свойства тайн. Пугало ли меня это? Нет.
Я знала — сдержатся. За мной вины нет, а раз так… не рискнут нарушить договор, раз уж сами боги его блюдут, то и людям стоит. Однако появление дядюшки, чье присутствие на гостях сказалось самым благотворнейшим образом, меня порадовало.
Следом за дядюшкой возник Аарон Маркович.
И от меня отстали.
Я ведь действительно ждала. И растягивая ожидание, купила радио.
Почему бы и нет?
Шкаф доставили в пятницу, как раз, когда инквизиция убралась-таки из моего дома, переместившись в город, в котором им имелось изрядно работы. Правда, Вильгельм, которого отстранили, остался, как и тело Диттера… негоже тревожить покой и расстраивать вдову… Почтенную вдову. Почтенную богатую вдову…
Радио устанавливали в холле. И я вышла смотреть. И Вильгельм вышел, как обычно, в халате, правда, наброшенном поверх мятого костюма. Он привычно хлюпал носом и выглядел заморенней обычного.
— Мне предложили уйти в отпуск… на неопределенное время, — сказал он, глядя, как рабочие тянут провода. Дом тоже смотрел, пока не решив, как именно следует относиться к новинке.
— А ты?
— А я ушел.
— И что теперь?
— Не знаю, — он шмыгнул носом и достал из кармана мятый платок. — Поживу пока тут… глядишь, Диттер воскреснет… и вы на радостях меня усыновите.
— Не знаю, как с усыновлением, но уматерить тебя я прямо сейчас готова…
Я не задала вопрос, которого он ждал. А что, если… Ничего.
Мы просто очень сильно ждали. И смотрели. И слушали хрип радиоволн, на который в холл выглянул и Монк. Он, лишенный света, выглядел донельзя жалко. Он подслеповато щурился и часто моргал, вздыхал и трогал себя за лицо, будто не способный поверить, что теперь может ощущать и лицо, и прикосновения.
— И его уматерю, — решила я.
В конце концов, в доме хватит места… только место в нем и осталось. Но…
Огромный короб радио Гюнтер самолично полирует. Он аккуратен, осторожен и прилично равнодушен, будто ничего-то особенного в доме не произошло.
Как знать…
Главное, что утром следующего дня я вздрагиваю от громкой бравой музыки гимна. Откуда… впрочем, гадать нет смысла.
Позевывает, прислонившись к стене, так и недоуматеренный Вильгельм. Привычно прячется в тени Монк, а Гюнтер стоит, сцепив руки на груди. На глазах его блестят слезы, а взгляд затуманен.
— Разве это не прекрасно? — обращается он к радио. Музыка летит из ящика, а когда гимн затихает, то бодрый голос диктора желает всем гражданам Империи доброго утра.
В полдень передадут запись обращения его великоимператорского величества ко всем подданным, ибо в час величайшей скорби, связанной с кончиной Магистра храма, им следует объединиться и поддержать друг друга в этаком горе.
И речь хороша.
Даже я почти прониклась, что уж говорить про Гюнтера, который императора слушал стоя, вытянувшись и голову задрав. И черный костюм сидел на нем, что форма…
— Значит, все же началось, — это говорит Вильгельм, почесывая кончик носа. Он тоже слушает императора, как, наверное, слушают все, от пауков на чердаке до крыс в погребе, ибо громкость, поставленная Гюнтером, такова, что не слушать невозможно. А убавить не даст, верноподданный он наш. — Ничего… полезно, наверное, будет…
Церковь ждут перемены, и для постороннего глаза, подозреваю, будут они малозаметны. И я не могу сказать, пойдут ли на пользу церкви. Мне предстоит заняться собственным храмом. Я ведь обещала. Пока я лишь убралась в старом, стирая все следы произошедшего, но этого мало… ничтожно мало…
— Ты засранец, — Вильгельм ходит в склеп, где беседует с телом моего супруга, а я старательно пытаюсь свыкнуться с мыслью, что он все-таки мертв.
И чуда не будет. Чудеса — они ведь не случаются по расписанию.
— Мог бы уже ногой пошевелить или рукой там… моргнуть хотя бы… ты вообще в курсе, что тебе посмертную отставку дали? Не хотели, заразы, но я намекнул, что тогда и я жалобу подам… и от меня избавиться хотят. Как думаешь, папаша мой случаем воспользовался?
Я тихонько отступила. Не хватало помешать этой почти дружеской беседе.
— Наверняка он подсуетился… вчера письмецо доставили. Откуда узнал? Главное, пишет, мол, что уже почти при смерти и дела надо передать. Мне, раз уж с инквизицией не сложилось, стоит обратить внимание на семью… в гробу я его видел с семьей вместе.
Письмо доставили вчера нарочным. Я помню плотный конверт с круглой восковой печатью, и тяжкий вздох Монка, и взгляд его, беззащитный, беспомощный…
Монка я скормлю директрисе приюта.
Нет, чек чеком, но… почему-то сейчас мне этого кажется недостаточно. Вот пусть сходит, займется делом, заодно и, глядишь, очнется от своего полусна. Я где-то понимала его. Оставленный светом, он чувствовал себя брошенным, и это было несправедливо. Милосердно, со стороны того, кого он почитал божеством, но несправедливо. Сам Монк предпочел бы умереть, однако…
Ему придется жить. Так почему бы не здесь? Жрец нам тоже в хозяйстве пригодится.
— Представляешь, он заявил, что вопрос поставлен, и вот-вот меня признают недееспособным… меня… и самое поганое, что теперь у него может получится… чего уж проще, объявить сумасшедшим? Кто поверит безумцу, если вдруг рот раскрою?
Я задерживаюсь ненадолго. Мне кажется, Вильгельм подозревает, что он не один, но сейчас ему плевать.
— Мне всю жизнь казалось, что уж здесь-то он меня не достанет… а нет… он умеет ждать. И находить правильных людей. Другое дело, чем он платит, но… какая разница?
Из кармана Вильгельм вытащил шило и воткнул в бок мертвеца. Тот, как и следовало ожидать, не шелохнулся. Следовательно…
— Засранец, —
