Он не должен был находиться в «Орле и решке» тем вечером.
Никто не должен был вмешаться в драку между волком-ганзейцем и котом, обокравшим не того человека.
Кот не должен был умереть, отвлекшись на полицейского и пропустив удар.
Ганзеец не должен был закончить свои дни на гильотине…
– Жить буду, док? – преувеличенно бодро поинтересовался у меня Эйзенхарт.
– Какое-то время.
Виктор ухмыльнулся.
– Вы всех своих пациентов так успокаиваете? А теперь начистоту, – посерьезнел он. – Сколько мне осталось?
– Это известно лишь духам.
Две недели. Три. Максимум месяц. Удивительно, что Виктор продержался так долго – не иначе как из упрямства.
Любой бы подумал дважды, прежде чем связываться с волками. Не только из-за взрывного характера и силы, на порядок превышавшей человеческую. Еще из-за их покровителя. Всем было известно, что Маркус-Волк будет защищать свою стаю любой ценой. А если не сумеет, не упустит случая отомстить обидчику.
И теперь, через оставленную на запястье Эйзенхарта метку, Маркус день за днем утягивал того в небытие. Выматывая, играя со своей жертвой, пока та не упадет бездыханной на землю. Он был в своем праве: жизнь бездушника принадлежит тому, кто ее заберет, ни один из духов за него не вступится.
– Как вы себя чувствуете?
– В смысле? – удивился вопросу Эйзенхарт.
– У морфия есть весьма неприятные побочные эффекты.
– Ах, вот что вы имели в виду… Нормально. Если хоть что-то в моей жизни бывает нормально, – добавил он с досадой.
Я посмотрел на него поверх очков. Раздражительность была частым спутником боли. Виктор еще держался, но понемногу усталость брала свое. При наших встречах шутовская маска все чаще шла трещинами, открывая то, что он так стремился скрыть, – лицо давно простившегося с жизнью человека.
– Я уберу гной и обновлю повязку.
– Это поможет?
Нет.
Но это все, что я мог для него сделать.
– Потерпите, возможно, будет неприятно, – предупредил я.
– Еще более неприятно? – в голосе детектива послышался плохо прикрытый сарказм. – А про меня в этой книге есть?
– Нет. Но можете посмотреть раздел про канареек, – после некоторых размышлений посоветовал я, доставая чистые бинты из ящика комода.
Эйзенхарт зашелестел страницами.
– Всего абзац. Сводится он к одному: они умирают.
– Элайза не любит вмешиваться в дела своих подопечных, – согласился я. – Потому они практически беззащитны.
Хотя даже у них было больше шансов, чем у Эйзенхарта. Я обратил внимание, как его пальцы сжались на подлокотнике.
– Вам будет легче, если вы на что-то отвлечетесь, – совет пришел из моего опыта. – Например, расскажите: над каким делом вы сейчас работаете?
В своем обычном состоянии Эйзенхарт не преминул бы воспользоваться этим шансом. Вывалил бы кучу разрозненных фактов и сбившихся мыслей, задал еще тысячу вопросов. Сейчас даже работа не вызывала у него энтузиазма.
– Да так, – детектив чуть было не дернул по привычке плечом, – самоубийство. Девушка наглоталась снотворного. Поговорю с ее семьей, наверняка несчастная любовь и все такое. Бездна мороки с бумагами и никакого расследования. Ничего особенного.
– Кроме того, что это самоубийство.
Это уже было довольно необычно. Мало кто посмеет нарушить полотно Вирд и рассердить духов. Зная, что наказание понесет его семья. И, что хуже, понимая, что его душа никогда не найдет путь на ту сторону – она умрет окончательно и бесповоротно, исчезнет из этой вселенной.
Разумеется, всегда находились такие несчастные. Однажды я сам едва не попал в их число. И фотографии на Мосту утопленников подтверждали, что даже в тихом Гетценбурге кто-то выбирал этот путь. Но все же суицид был редкостью. Исключением.
– Ну да, кроме этого, – согласился Эйзенхарт. Покосившись на лежавшие на столе инструменты, он откинулся в кресле и перевел взгляд на заставленный растениями подоконник. – Что еще вам поведать, доктор? Мне прислали цветы.
– Простите?
– Траурный букет. Какой-то шутник доставил их нарочным в мой кабинет. Конечно, это еще не погребальный венок, но… – его голос дрогнул. – Забудьте.
Щелкнули ножницы, и я заправил конец бинта. Оттягивая время, убрал на место шкатулку с лекарствами. Задержался у комода, проверяя запасы перевязочной марли, чтобы не смотреть Эйзенхарту в глаза. В силу профессии мне доводилось сталкиваться с умирающими. Это никогда не бывает легко.
Виктор, сказавший больше, чем следовало, поспешил встать. Выглядел он немногим лучше, чем когда вошел в кабинет.
– Что ж, пора на работу. Как ни печально, обеденный перерыв не может длиться вечно, – фальшиво ухмыльнулся он и постучал по корешку справочника, который сунул под мышку. – А это я, пожалуй, у вас заберу. Почитаю, просвещусь на досуге. Бывайте, доктор.
Больше я ничего не мог для него сделать, напомнил я себе, закрывая за Виктором дверь. Ничего.
Глава 3
Эйзенхарт
– Примите мои соболезнования…
Положенные случаю слова ускользали, будто он не повторял их сотни раз. То ли дело было в удушающей вони от цветов, что прислали Лайонеллам друзья и родственники, то ли морфий оказался плохой идеей. Очень плохой, признал сразу Виктор. Но боль он ненадолго снял. Без него Виктор работу точно не выполнил бы.
Мысленно отвесив себе затрещину, Виктор попытался сосредоточиться.
Или дело было в усталости? Впервые за несколько недель Виктор сумел не забыться на пару мгновений, а заснуть – прямо за письменным столом, вернувшись с обеденного перерыва. Верный Брэм, похоже, передал, чтобы его не тревожили. Очнулся Виктор через два часа. Жаль только, передышка эта мало что дала, кроме чувства, будто он вымотался еще сильнее.
Однако долг звал. Пришлось звонить барону Лайонеллу, отцу возможной самоубийцы. Втайне надеясь, что ему откажут, Виктор попросил о встрече – и теперь сидел напротив одетого в черное семейства, пытаясь начать разговор так, чтобы не причинить им еще больше боли – если, разумеется, это было возможно.
Им и так досталось: не добудиться дочери, вытерпеть отказ семейного врача выписывать свидетельство о смерти, узнать, что смерть эта не была естественной, и гадать, была ли доля их вины в том, что их милая маленькая Хэтти решила проститься с жизнью.
– Лорд Лайонелл, учитывая обстоятельства смерти, я вынужден спросить: существует хоть малейшая вероятность того, что леди Хэрриет выпила снотворное по незнанию?
– Вы имеете в виду, что она забыла, как выпила лекарство в первый раз?
– Я имею в виду убийство.
С тактичностью все-таки не сложилось. Леди Лайонелл побледнела и вцепилась в руку супруга, а младшая из дочерей впервые с начала беседы подняла на детектива пронзительно-синие глаза.
– Что вы! Все любили Хэтти…
Невозможно было сосчитать, сколько раз за свою карьеру Эйзенхарт слышал эту фразу. Каждую из жертв все обожали. Только потом выяснялись подробности, которые отвратили бы самого любящего человека. Обычно Виктор пропустил бы такой ответ мимо ушей, но в случае Хэрриет Лайонелл это могло быть правдой. Ничего в ее портрете не противоречило описываемому образу симпатичной, немного стеснительной девушки, с одинаковой восторженностью воспринимавшей и светские развлечения, на которые она была
