Я смеюсь. – Или, скажем, родиться бы в семнадцатом веке, где я могла бы блистать на сцене, декламируя Шекспира мелодраматическим голосом, – мечтательно восклицаю я, раскидывая руки в стороны.
– В ту пору девичьи роли исполняли юноши. У тебя не было бы шансов. – Она хихикает вместе со мной.
Я не могу удержаться и поворачиваюсь к ней, оценивая ее идеально вздернутый нос и розовые губы в форме сердца. Чем не юноша в роли девушки?
– С чего вдруг ты задумалась о тех временах? – Она откашливается, и ее смех стихает. Приподнимаясь, она почесывает лодыжку, как будто не этот разговор заставил ее сдвинуться с места.
– Просто я уверена, что тогда все было проще. – Мой взгляд прикован к маленькой черной точке высоко в небе. Она мерцает и парит в воздухе.
– У всех были свои проблемы, – говорит она, поворачиваясь и жестом предлагая мне сесть прямо.
– Просто мне о них ничего не рассказывают? – спрашиваю я и, приподнимаясь, замечаю шрам на моем запястье.
– Ты знаешь больше, чем я. – Возможно, так оно и есть, ведь она не ходит со мной в классы. Я понятия не имею, что Брэм знает о нашей истории, и многое ли из того, что знаю я – правда. Мы шутим, но они вполне могли переписать всю историю, чтобы промыть мне мозги и настроить на свой образ мышления. Вполне возможно, существуют огромные пласты нашего прошлого, о которых я ничего не знаю, потому что кто-то решил, что мне это ни к чему, и я так и живу в неведении.
Моя мама доверяла Вивиан и ее команде. Она переживала потерю за потерей, и вдруг какая-то влиятельная особа взялась заботиться о ней, убедив в том, что они сделают все возможное, чтобы ее дочь благополучно появилась на свет. Конечно, мама доверяла им. Конечно, прислушивалась к их советам и делала все, что от нее требовали. Она доверяла их знаниям. И, должно быть, чувствовала, что у нее нет другого выбора.
Шестнадцать лет я жила чужим умом и знаниями, и, хотя у меня нет житейского опыта, как у мамы, для меня очевидно, что мною манипулировали и довольно долго затуманивали мое видение мира. Пришло время все изменить. Пора разрушить эту стену и заглянуть сквозь трещины.
– Интересно, каково было тогда любить свободно и безоговорочно? – Мой голос дрожит. Я знаю, к чему клоню. – Следовать желанию своего сердца, поступать так, как оно велит, и ни на что не оглядываться.
– У каждого поколения были свои правила, Ева, – замечает она, и произносит как бы между прочим: – за исключением разве что 1960-х. Тогда они, кажется, делали все, что им вздумается.
– Да, я слышала, – отвечаю я, хотя и не могу вспомнить ничего особенно примечательного про то десятилетие. – Интересно, как это было у моих родителей. Как они нашли свою любовь.
– Любовь? – обволакивающим голосом произносит она, и вокруг нас как будто снова сгущаются электрические заряды.
– Да… Найти друг друга в бескрайнем людском море, – добавляю я, заставляя себя продолжать, потому что мне это нужно. Я хочу сказать ему эти слова. – Тебе никогда не бывает грустно из-за этого? Ты не испытываешь чувства потери? Мы должны иметь это право. Любовь нельзя держать взаперти. Но они лишают нас этой свободы.
– Я… – Он мнется. Я застала его врасплох. Его. Сейчас для меня существует только он. Я все отчетливее осознаю это в каждом нашем разговоре, в каждой моей мысли о нас, когда мы не вместе. Я больше не вижу Холли. Я вижу эти темно-карие глаза. Вижу Брэма.
– Хочешь знать, отчего мне особенно грустно? – спрашиваю я, чувствуя, как внутри все переворачивается.
– Отчего? – хрипло произносит он.
– Я никогда не узнаю, что такое поцелуй. Настоящий. Когда меня целует тот, кого я люблю. – От этих слов захватывает дух.
Теперь, когда я произнесла это вслух, мне остается только ждать, пока он догадается, чего я жду от него. Я опускаю ресницы, поворачиваясь лицом к нему. Губы покалывает при мысли о том, что должно произойти, и как отчаянно мне хочется, чтобы это произошло. Больше всего я боюсь, что он просто исчезнет, прежде чем у нас что-то получится. Но торопиться с этим нельзя.
Медленно приходит осознание, что его лицо, скрытое маской, поворачивается ко мне. Мир перестает вращаться. Затаив дыхание, я подаюсь вперед, к своей лучшей подруге. Моей Холли, в нелепом розовом платье, но все равно самой красивой. Мои губы наливаются.
Я закрываю глаза, чтобы мысленно видеть только его. – Поцелуй меня, – шепчу я.
И тогда я чувствую его.
24
Брэм
Соединение прервано.
Эти слова ослепляют меня, высвечиваясь в визоре.
– Что случилось? – взрываюсь я, соединяя вместе подушечки большого пальца и мизинца, чтобы говорить напрямую с Хартманом, на случай если Ева все еще слышит меня.
Ева. Наши губы соприкоснулись всего на миг в моем первом поцелуе с женщиной, ее первом в жизни поцелуе, и все закончилось, не начавшись.
– Хартман? Что происходит? Мы разъединены? – кричу я, все больше распаляясь от разочарования украденного момента. Ева выбрала меня. Я знаю, что она целовала не Холли. Это ко мне она тянулась губами, ко мне, настоящему.
Я снимаю визор, внутренне готовясь к тому, что его вырвут у меня из рук и снова разобьют о мою голову. Однако меня ожидает куда более интригующая встреча.
– Мисс Сильва. – Я склоняю голову в знак уважения, когда, привыкнув к темноте, мои глаза выхватывают ее силуэт, который ни с кем не спутаешь. Я никогда раньше не видел ее в студии. Боковым зрением я улавливаю какое-то движение. Одного быстрого взгляда достаточно, чтобы увидеть, как секьюрити уводят Хартмана в раздевалку.
– Это мое. Там… э-э… конфиденциальные данные, – кричит он, когда охранник выдергивает из компьютера жесткий диск и швыряет его в черный полиэтиленовый пакет для мусора.
– Думаю, нам нужно поговорить, Брэм? – спокойно произносит Вивиан, убирая руки за спину. Приглушенный свет отбрасывает блики на ее холодное лицо.
Хартмана выталкивают из студии, и дверь почти бесшумно закрывается. Мы с Вивиан остаемся наедине.
Мне вдруг становится зябко, и я чувствую себя голым и уязвимым, стоя перед ней в одном боди из лайкры.
Она ничего не говорит, предоставляя моему мозгу возможность выполнить за нее всю работу. Молчание пугает. От нее исходит такая сила, что я уже чувствую себя побежденным.
– Хартман не имеет к этому никакого отношения. Виноват я один, – прерываю я молчание.
– Может, и так, но вы – команда, и действия одного затрагивают другого. Он мог попросить тебя остановиться. Мог поставить нас в известность, если его беспокоило твое недавнее поведение.
– В смысле, выдать меня? – спрашиваю я.
– Именно. Он единственный из вашей команды, кто до сих пор этого не сделал. – Она выдерживает паузу, чтобы до меня дошло.
Выходит, весь отряд доносил на меня?
