— Будьте в другой раз осторожнее, Осборн! Уважение ко всем верующим туземцам — основа нашего владычества.
— Я возбужден, и это у меня невольно сорвалось с языка…
— Брамины страдают, когда мы профанируем их храмы, даже когда мы не позволяем себе там непристойности. Во всяком случае, небезопасно проявлять какое-либо презрение к их богам.
Но раз дело шло какой-либо опасности, Берти чувствовал себя в совершенной безопасности. Бросив снова презрительный взгляд на верующих в грязных одеждах из бумажного тряпья и с венками и ожерельями из желтых цветов, он воскликнул:
— Этот подлый народ не понимает ни слова по-английски.
Полковник, положив Берти палец на губы, заставил его замолчать. Позади нас находился огромного роста мужчина, точно изваянный в белой кисейной одежде и турецкого покроя штанах и с большим тюрбаном на голове. Я ужаснулась, когда взглянула в его свирепые, сверкавшие огнем глаза. Его черная, как смоль, борода окаймляла его лицо с бронзовым оттенком.
Но когда его глаза встретились с нашими, он постарался придать своему лицу более мягкое выражение и вежливо, почти заискивающе, отвесил нам поклоны по восточному обычаю. Полковник нам представил его, как старшего сына раджи, на территории которого мы находимся. Несколько учтивых слов его должны были мне показать, что он сносно говорить на нашем языке.
— А что, если он слышал ваши слова? — сказала я вашему брату.
— Что ж из этого! Пусть убирается к черту, этот противный…
Но, заметив озабоченное лицо полковника, он прибавил:
— Я, право, расстроен. Не пойти ли мне заверить этого князька, что я не имел намерения его обидеть?..
Таков был наш Берти с его необузданностью, неустрашимостью и излишней откровенностью!
Через несколько часов нам доложили, что капитану и мне прислали подарки: красивые медные тазы, нагруженные апельсинами, миндалем, фисташками, кабульским виноградом, убранные розами, жасминами и другими цветами. Слуга в тюрбане шафранового цвета и в розовой одежде объявил, что он послан принцем Рамда-Лалом и передал нам свежий поклон, который, за отсутствием полковника, перевел нам мусульманский дворецкий.
Подошедши к Берти, слуга обнял его своими руками и сильно сжал его, почти коснувшись его рта своим ртом. Нет ничего отвратительнее для англичанина этого способа приветствия. Освободившись из объятий слуги с отвращением, Берти заметил:
— Я надеюсь, по крайней мере, что этот наглый хам не позволит себе по отношению к вам таких вольностей…
Индус успел уже тем временем обнять мои колени, после чего он попытался поцеловать меня в плечо, и я почувствовала, как мне обожгло ухо какое-то сильное дуновение. Он хотел то же проделать и над правым ухом, но Берти заставил его отскочить.
— Довольно, старый дурак! Убирайся со своими приветствиями! — вскричал он, отталкивая индуса.
В это время явился полковник Клери. Несколькими словами он выпроводил слугу, лицо которого имело свирепый и лукавый вид.
Через два дня состоялся бал. Меня одолевало какое-то недомогание. Берти чувствовал себя еще хуже. У него была лихорадка. Во время ужина зашла речь о факирах. Один из английских чиновников, живший 25 лет в Индии, рассказывал нам о местных нравах, прибавив, что некоторые брамины обладают секретом привить, по желанию, людям одним соприкосновением болезни, аналогичные по своим последствиям ядам Борджиа.
Берти весь побледнел. Это продолжалось одну минуту. Но на его скептические замечания, сделанные, как мне казалось, не совсем уверенным тоном, чиновник ответил, качая головой:
— Не смейтесь, капитан Осборн. Подождите, пока не обживетесь, здесь, как я…
И среди этих ярких огней, цветов и веселого разговора меня охватил невыразимый страх и какое-то зловещее предчувствие.
Полковник сделал знак полковому оркестру, который заиграл вальс, и веселый лейтенант увлек меня в зал, где происходили танцы.
Я поздно легла спать и плохо спала. В левом ухе я чувствовала какую-то боль. Целый день у меня было ощущение ожога, словно меня укусило ядовитое насекомое. Доктор мне ничего не мог сказать на этот счет. А непонятная болезнь не прекращалась!
Берти был три дня в отлучке по делам. Когда он вернулся, я невольно вскрикнула. Он похудел и был в угнетенном настроении. Он жаловался, что у него в горле сухо и жжет и что у него болит язык. Ему давали какое-то средство. На болезнь усиливалась. Ужас был в том, что она была весьма загадочная. Берти убил на охоте тигра, проделал войну, всегда и всюду проявлял отвагу, но болезнь была для него более страшна, чем дикие звери и митральезы. К моему ужасу, я замечала, что мое ухо чернеет, сохнет и становится роговидным; те же явления наблюдались и у Берти, язык которого точно так же чернел и высыхал. Его речь затруднялась, а мой слух в одном ухе также притуплялся… Врачи были в большом затруднении. Уныние царило в Кваабаде. Клери были страшно огорчены.
Однажды утром я подслушала разговор у веранды между полковником и старым чиновником.
— Неужели это и есть та самая болезнь, о которой вы рассказывали однажды?
— Без сомнения, эта самая…
Я поняла, о какой болезни идет речь, и кровь застыла у меня в жилах.
Мы уехали в Калькутту, чтобы посоветоваться со сведущим врачом. По его туманным ответам нетрудно было понять, что он бессилен помочь. Берти почти совсем лишился речи. Что значила моя полуглухота и уродство моего уха против постигшего Берти ужаса! Лишиться языка и онеметь! Бедный Берти!
Чтобы освободить себя от хлопот по лечению неизлечимой болезни, врачи послали нас в Англию. Пришлось согласиться — в чаянии, что переезд и воздух на родине повлияют несколько на настроение больного.
Пароход готовился уже отчаливать. С берега друзья напутствовали вас, махая в воздухе платками. Я спустилась в свою каюту. Мне бросилась в глаза записка, прибитая к стене. На куске пергамента красовались написанные красными чернилами слова:
«Так погибает язык, который изрыгает богохульство, и уши, которые это слышали». Внизу было написано по-индусски: «Delhi dur est». Это означало, что «Дели далеко». Иначе говоря, бесполезно будет пытаться отомстить в этой стране, где все так таинственно.
Я поспешила к Берти и нашла его под впечатлением такой же зловещей записки, как подброшенная мне. Между тем, никто не видел, чтобы кто-либо заходил в наши каюты…
Когда мы прибыли в порт, у Берти отнялся совсем язык. Этот некогда красивый, цветущий человек
