Но сейчас Уокер вел себя так, словно был на грани. Он стал слегка дерганым, и теперь, разглядев то, что невозможно было не увидеть, она почувствовала укол сомнений. Ее пригласили только наблюдать, предмет исследований Уокера ее не касался. Тем не менее она засомневалась в нем.
Точно так же, как уже сомневалась в себе.
И по-другому здесь было невозможно.
– Как вы себя чувствуете? – спросил он, когда молчание стало совсем тягостным.
– Не могу уснуть, – ответила она и показала ему свою «походную» кружку. – Повар сварил для меня какой-то особый курдский чай.
Уокер наклонил голову и улыбнулся – словно наперекор самому себе. Как будто час был настолько поздний, а ночь настолько холодная, что уже стало не до напряжения, возникшего между ними.
– А вы знаете, что в чае есть кофеин? Если у вас возникли проблемы со сном…
– Чай меня успокаивает, – перебила Ким. – К тому же хотелось немного согреться.
– Очень хорошо вас понимаю.
Они стояли еще несколько секунд молча, пока не вернулась неловкость, затем она улыбнулась и пожелала ему доброй ночи.
– Спите спокойно, – сказал ей Уокер, совершенно не выказывая желания вернуться в свою палатку.
Зато Ким ушла в свою, села на лежащий на полу рюкзак и стала прислушиваться к вою ветра, проносящегося через древнее сооружение. Казалось, будто сам ковчег погрузился в сон и дышал во сне, вдыхая и выдыхая воздух огромными легкими. Вдох. Выдох.
Вдох. Выдох.
Она отпила чаю.
В своем воображении она вновь увидела лицо кадавра, услышала эхо своих безумных криков и поняла, что ни за что не сможет сегодня заснуть.
Она никогда в жизни не чувствовала себя так далеко от дома.
Аржен стоял на вахте во вторую ночную смену – с двух часов до рассвета. В свои двадцать лет Аржен очень любил спать, поэтому всякий раз, когда наступала его очередь дежурить, он проводил эти темные холодные часы, негодуя на дядю Хакана. С тех пор как сошел оползень, жизнь на горе значительно изменилась, и самое заветное желание Аржена состояло в том, чтобы все стало так, как прежде. Но, находясь в нескольких метрах от продуваемого ветром края пещеры, от коварного, слегка припорошенного снегом камнепада и бушующей вокруг ненастной ночи, он понимал, что прошлого не вернуть. А ведь в те времена, когда он жил той еще жизнью – разбивая лагерь, разбирая лагерь, обучая туристов элементарным альпинистским навыкам и помогая иностранцам за несколько часов до рассвета подняться на вершину Арарата, – он мечтал совсем о другом.
Теперь он проклинал себя за те глупые мечты.
После лавины были похороны. В основном кузенов. А потом дядя Хакан и его двоюродный брат Барис начали борьбу за контроль над бизнесом. Много лет члены их обширной семьи водили туристов на гору, и теперь бразды правления должны были перейти к новому поколению. Поскольку дядя Хакан оказался в числе первооткрывателей ковчега и теперь имел возможность нанимать прочих членов семьи в качестве рабочей силы на проект, то его позиция в качестве главы семьи и руководителя бизнеса значительно усилилась. Казалось бы, благодаря родственным связям Аржен должен был пользоваться особыми правами, но с каждым днем его обида на дядю только росла. Он понимал, что не очень хорошее к нему отношение было вызвано отчасти его же ленью, но склонность к праздности не мешала ему иметь собственное мнение о дяде Хакане. Дядя всегда был высокомерным и жестким человеком, иногда даже жестоким, и стремительное возвышение лишь усугубило эти черты характера. Но, к счастью, у Аржена был Фейиз. Их матери были родными сестрами, и Аржен всегда восхищался старшим двоюродным братом. Фейиз же относился к нему покровительственно. Смотрел сквозь пальцы на его лень. Защищал перед Хаканом, если видел, что Аржен старается.
Но теперь что-то изменилось.
С самого начала работы в «Проекте Ковчег Карги – Холцера» Аржен наблюдал, как Фейиз «бодается» с дядей Хаканом по поводу того, что тот отвратительно обращается с рабочими и постоянно нашептывает им гнусности о Мериам и Адаме. Его презрение к ним постепенно заражало других. Аржен видел это и совершенно не удивлялся. Дядя задавал тон для остальных членов семьи, работавших под его началом. Они выполняли все физические работы, которые требовал от них проект, обеспечивали доставку нужных материалов к ковчегу или из него, но не испытывали ни малейшего уважения к своим работодателям. И дядя Хакан этому никак не препятствовал.
Только Фейиз и Аржен вели себя по-другому. Но после сегодняшнего вечера даже Аржен стал смотреть на Мериам и Адама немного иначе. Ему показалось, что Мериам уже дошла до края и в любой момент может окончательно сорваться. Напряжение между рабочими, студентами и профессорами достигло апогея и висело теперь в пещере подобно густому тяжелому туману. Все это натворил ящик. И мертвое рогатое существо, лежавшее в нем. Почему они не учли всех последствий, которые вызовут слухи? Почему недооценили ущерб, который нанесет страх, распространившийся на весь проект? Даже Аржен это отлично понимал, хотя не имел образования и никогда не отъезжал от дома дальше чем на тридцать километров. А Мериам просто обязана была это предвидеть.
Сегодня вечером она попыталась, наконец, привести команду в чувство, и Аржен увидел, что многих ее слова убедили. Но страх остался, и дядя Хакан ничем не помог. В глазах Фейиза тогда мелькнула очень большая тревога, но Аржену не хотелось ни во что вмешиваться. Сегодня он впервые не возражал, когда дядя велел ему стоять на вахте вторую ночную смену. И чем больше он об этом думал, тем больше хотел, чтобы дядя разрешил ему дежурить каждую ночь – и даже сделать эту вахту своей основной обязанностью. Тогда бы он спал бо́льшую часть дня и бодрствовал, когда все остальные спят.
«Как мирно», – думал он, глядя на легкий блестящий снег, кружившийся на фоне темной глубокой ночи.
В этот час казалось, что рассвет никогда не наступит. Ему даже нравилось об этом думать – о том, что никто никогда не проснется. С шеи и плеч спало напряжение. Теперь он мог спокойно мечтать о том, что приготовит мать, когда он спустится с горы, или как улыбнется его троюродная сестра Навбахар, когда скажет, что не ждала уже, что отсюда кто-нибудь вернется.
– Словно музыка, – прошепал он вдруг, имея в виду шум горного ветра, и ничего больше.
И тут же упрекнул себя за причудливые мысли, в которых никому никогда не признавался. В этих мыслях было что-то глупо-поэтическое, но улыбка Навбахар его и вправду заставляла вспоминать о музыке. Или о тех чувствах, которые он испытывал, когда слушал музыку.
Аржен вздохнул и отвернулся от края.
