Астре просыпался и засыпал с тошнотой. От качки мерещилось, что отец снова несет его к ущелью в тесном куле. Но даже из такого кошмара не хотелось возвращаться в реальность. Пленников опаивали постоянно, чтобы вели себя тихо и не просили еды лишний раз. Пока их везли в порт, это было не так важно, но на судне, когда бочки с детьми заперли в одной из комнатушек товарного отсека, любой визит в трюм мог вызвать подозрение. Щербатый велел оставить порченым мешок сухарей, бочку воды и пару бурдюков, заполненных сонным зельем. Потом торговцы по традиции забили дверь наглухо, и до прибытия в порт Валаара пленников никто не навещал. Никто, кроме Генхарда.
Когда питье закончилось, вступил в силу план Астре, для которого он велел вороненку сопровождать их на Валаар. Сильно ослабев от голода, порченые могли упустить возможность побега. Им просто не хватило бы сил на него. Помощь Генхарда пришлась как нельзя кстати.
– У-у-у, обжоры, – бухтел мальчишка, толкая в щель под дверью кусочки сухого хлеба, а иногда даже плоские баночки тушенки. – Самому жрать охота аж спасу нет, а я тут гадость всякую подкармливаю. Я тебе, куценожка, за это отплачу!
– Генхард пришел! – каждый раз восхищалась Яни. – Ты мой хороший! Ты опять нам покушать принес?
И неслась к нему со всех ног. А вот Дорри отказывался брать еду вороненка, Астре приходилось его убеждать. Генхард торопливо просовывал все, что удавалось принести, и возвращался на палубу.
Головорезы сильно рисковали, решив продать порченых в столице. Согласно закону, проклятых запрещалось брать на судна. Это считалось дурным знаком, призывающим штормы.
Выбравшись из укрытий и улегшись кто где – на тюках, грудах мешков, воняющих рыбой, старых ящиках и веревках, – дети коротали дни за тихими, едва слышными разговорами. Никто не заикался о предстоящей казни или суде. Вспоминали прошлое. Хорошие моменты, теплые вечера, Иремила. Делились секретами, которые берегли до последнего.
– Слушай, Астре, а помнишь, как меня только-только привели в дом? – сказал Илан, пихнув калеку в бок.
– Ты целый тридень не вылезал из угла, обнимался с дубовым табуретом и плакал.
Дети захихикали.
– А как ты попал к Иремилу? – спросила Сиина, от нечего делать потроша на ниточки толстую веревку.
Этот вопрос прежде считался табу. Войдя в дом прималя, дети молчали о прошлом и начинали жизнь с чистого листа. Никто из них до сих пор не знал о детстве друг друга, кроме двоих.
– Да я… – запнулся резчик по дереву.
– Расскажи, – тихо сказал Астре. – Им понравится. Он чувствовал неловкость Илана и даже в полной темноте знал, что сейчас парень сцепил ладони в замок и по привычке крутит большими пальцами. Он родился на год раньше Астре, но появился в доме позже калеки и был единственным, кого в прежней семье любили. Потому Илан и не хотел ничего рассказывать, чтобы не ранить чувства других. Будучи ребенком, он о таком не думал, и Астре, конечно, знал его историю.
– Расскажи, – повторил калека. – Я хочу послушать про твоего отца.
Все притихли, даже Яни и Дорри перестали ерзать.
– Он не знал, что я в затмение родился, – вздохнул Илан. – Папка мой. Он меня в лесу нашел. За деревом туда ходил как-то по осени. Холодно уже было. Там много чего попадало, он напилил, набрал целый ворох чурбаков и поленьев, лыка надрал. А я не плакал, он бы меня не нашел, наверное, да собака нашла. Я не знаю, может, потому, что тоже рыжая, как я. Может, щенка во мне увидела. Я лежал в ямке среди листьев, а она подскочила, начала скулить, облизывать. Он на шум и пришел, папка мой. А у него до того по зиме всех детей покосило с женой вместе. Он тоже здорово переболел, у него все лицо и все тело в таких жутких струпьях было. Но он то какую-то кору заваривал, то ветки с почками грыз, то спиртовки из них делал. Деревом себя лечил. И выжил, а жениться во второй раз… Да кто за него пойдет? Он ведь еще и ослеп на один глаз. Когда он меня нашел, ему уже много лет было. Подобрал.
Голос у Илана начал дрожать. Астре положил руку ему на плечо.
– Я это не помню, это он рассказывал. Я маленький совсем был. Ну вот так я и жил с ним. Все детство помню пыль в лучах солнца, когда оно заглядывало в нашу мастерскую. И стружки – целая гора. Такие почти белые и закрученные спиральками. Как волосы какой-нибудь деревянной богини. Я чего только с ними не делал. А уж сколько заноз насажал в первые годы. Это у нас была традиция. Каждый вечер садились перед огоньком. Отец мне, а я ему – занозы вынимали. Он-то слепой наполовину, а я маленький, руки дрожат, даже ткнуть иголкой в нужное место не могу. И вот сидим друг дружку ковыряем. Смех и грех.
– Так вот почему ты всегда мои волосы расчесывать просился, – улыбнулась Сиина. – На стружки цветом похожи?
– Н-ну…
Все рассмеялись.
– Рассказывай дальше! – восхищенно шепнула Яни.
– А и вы там погромче маленько! Не слышно! – раздался из-за двери голос Генхарда.
– И ты, что ли, тут? – удивился Илан.
– А и тут! – буркнул вороненок. – Эти там нажрались, буянить начали, спасу нет. Тумаков словил за просто так, ухо теперь горит. Лучше тут посижу, пока не перебесятся. Ты громче говори, там все равно ор такой, что ничего не слышно.
– Ой, я тогда к тебе поближе сяду! – воодушевилась Яни, двигаясь к двери.
– Я рос и странный становился, – продолжал Илан. – Отец сначала думал, что я маленький, наивный, поэтому так. А потом понял, что со мной творится. Но он не такой был, как остальные, он все равно меня любил. Старался из дома одного не выпускать и следил, чтобы я лишний раз не разговаривал ни с кем. Я уже тогда привык быть все время один в мастерской. Мне и теперь это душу греет. Потом как-то к нам заявился Иремил. Попросился на постой. Прималей у нас мало кто ночевать пускал. Как-то их боялись. Считалось, что они вроде как носят за собой души убитых порченых. И что эти души могут вселиться в живот женщины. И родится невесть кто. Так что в дома, где женщины жили, их не пускали вообще. А отец пустил. И как-то они разговорились, пока я спал. И на другое утро… вы знаете, я тогда не понимал. Я так плакал, так обижался на отца. А он просто хотел, чтобы я выжил. Я с тех пор все мечтаю к нему вернуться. Не
