Саша преодолел половину лестницы. Туалет слева, женский. Кто-то убрал бурелом и раскидал листья.
Осторожно спускаясь, Веретенников пожаловался:
– Ну и запах. Сколько лет он закрыт, а воняет так же.
– Гиблая земля, – сказал Саша, выставляя на обозрение орлиный профиль. – Что-то пришло снизу и убило всех.
– А? – Веретенников не уследил за ходом мысли. Его занимало лицо Саши. – Вы какого года выпуска?
– Две тысячи третьего.
Зловонная тьма подвала поглотила Сашу. Веретенникову хотелось сбежать, но незримые силы словно притягивали к дверному проему. Он съежился на площадке между ступеньками и смрадным прямоугольником.
– Вы – Саша, – прошептал он, – Саша Моторевич. Вы умерли зимой.
– Ага, – сказал голос из мрака, – вот так, Михаил Петрович, учи нас, ругай, двойки нам ставь, а мы взяли и умерли.
В подвале вспыхнул свет – на секунду Веретенников зажмурился. Выкрашенные лампочки озарили багровым расколотые писсуары, короба кабинок, битую плитку в непристойных рисунках. Моток туалетной бумаги свисал с умывальника. Вода капала гулко, но громче были песни, звучащие из отверстий в полу, из скважин непонятного предназначения. И хуже того: что-то, сидящее в засаленных зеркалах, подхватывало глумливый хор. Литания на чуждом уху языке.
Моторевич ухмылялся хищно. Его кожа была желтой и сморщенной, а глазные яблоки напоминали сухофрукты. Палец с синим ногтем поскреб висок.
– Заходи, Михаил Петрович, будь как дома.
В желудке Веретенникова словно дрель заработала.
– Кто ты? – простонал учитель.
– Кто угодно. – Саша изменился. Ниже шеи он остался крепким мужчиной в джинсах и толстовке. Но лицо… оно принадлежало матери Веретенникова. Кабинки затряслись от ударов. Мать заговорила мужским голосом:
– Мы – мертвецы из твоего прошлого. Мы – пауки в темноте. Мы – кто угодно.
Существо отворило рот. Он был полон шерсти и чего-то похожего на корку свернувшейся крови. По плитке поползла тень. Абрис огромного паука. Лапы раскинулись, занимая три подвальные стены.
Веретенников разродился слабым криком. Поднял глаза к светлому небу над лестницей.
Существо прошелестело единым хором с другими существами – из скважин, кабинок и зеркал:
– Приди к нам. Мы долго зреем в материнской утробе, но быстро растем. Мы сильнее с каждой ночью. Скоро наши зубы будут достаточно твердыми, чтобы разорвать тебе глотку. Приди к нам, или мы сами, сами, сами завтра придем за тобой.
Лампочки погасли. В беспросветной темноте уверенные шаги направились к Веретенникову. Но, визжа и карабкаясь по ступенькам, на этот раз он был быстрее.
10. Влада
Олег позабыл те дни, когда говорил так много. И о таких несусветных мелочах. Но всякая мелочь была важной в бликах свечей, горевших на столике.
Суши-бар оказался островком цивилизации, городом в деревне. Пусть и с фальшивым бамбуком и с фальшивыми азиатами в фальшивых кимоно. Настоящим был смех Нади.
Некрасивая? О нет. Надя была прекрасной. Когда рассказывала о маме, о библиотеке и институте, обо всем подряд; когда хихикала, прикрывая рот рукой; когда неуклюже управлялась с палочками, роняя роллы, и пролила на скатерть вино. Он пил газировку. Упивался синью ее глаз.
Покинув библиотеку, Олег занялся своей внешностью. Постригся в парикмахерской на Советской улице. Купил футболку, красную, с синими полосами. Сбрил щетину. Полчаса тер кожу мочалкой.
У душевой кабинки не было створки: до отъезда в столицу Олег разбил ее кулаком, поссорившись с папой. Повредил запястье, пришлось зашивать сухожилия в районной больнице.
«Псих», – подумал он, придирчиво осматривая себя в зеркале. Втянул живот, ущипнул за сало на боку.
Не жирный, но упитанный, что пока еще поправимо.
Он лег на кафель в ванной и двадцать раз отжался, а после снова принял душ.
Ему было приятно, что Надя тоже готовилась. Сделала прическу, надела праздничное бирюзовое платье с порхающим подолом. Аромат духов вдохновлял и пьянил. Беседа текла как ручей.
– Но у тебя должны были быть отношения к тридцати, – настаивала Надя.
– Ну что-то бывало в молодости.
– Старикашка! Разве в Москве мало девчонок?
– Угу. И они, конечно, мечтают о деревенщине.
– Не смей так говорить про Свяжено. Он был поселком городского типа. И вновь будет – я в это верю.
– За статус ПГТ!
– Мэйк Свяжено грэйт эгейн.
Он отхлебнул пепси. Надя прищурилась:
– Ты же не из-за меня алкоголь не пьешь?
– Нет. Но я что-то зачастил со спиртным. Пора сбавлять обороты.
Завибрировал телефон. Звонили по поводу жилья.
– Я не в Москве и не знаю, когда приеду.
Он перенаправил звонивших коллеге. Надя поглаживала бутоны подаренного им букета.
– Не заскучаешь у нас?
– Вряд ли, – честно сказал он. – А ты? – Олег уперся локтями в стол. – Твои отношения?
– Встречалась в универе с мальчиком. Баловство. А здесь все парни… как бы их не обидеть…
Олег вспомнил Глеба, стреляющего мелочь на трассе. Артура в тюрьме и покойных Мотю с Кузей. Но был и иной пример: сержант Самсонов, типаж русского богатыря.
– Гопники, – подсказал Олег, – но я и сам гопник.
– Нет! – запротестовала Надя.
– Да ты приглядись, – он оскалился, присвистнув в прореху между зубами.
– С гопниками не знакомишься в библиотеке.
– А в туалете? – улыбка увяла на его губах. – Блин, прости, вырвалось…
– О, не парься, – отмахнулась она, – я научилась воспринимать тот случай спокойно. Не возненавидела мужчин. Не замкнулась. Кажется, моя психика выстояла. Я была наивной дурочкой, которая считала, что все люди – мои друзья. И пошла за незнакомцем.
– Пошла?
– Родители работали допоздна, а я гуляла в парке. Этот мужик появился из ниоткуда и сказал, что моей маме нужна помощь, что она вывихнула ногу или что-то типа того. Классика. Возле туалета вообще не бывает людей. Как будто там сумеречная зона.
– Какая зона?
– Сериал есть такой. Гораздо любопытнее, как ты очутился в туалете.
– Что же… – он откинулся на спинку стула и рассказал ей про Игру. Заканчивал историю уже на улице – бар закрывался в девять. Темнело, и они шли по Гагарина, по Ленина и Зои Космодемьянской. Вечер был теплым, насыщенным смолянистыми ароматами, а сочная зелень не успела выгореть под палящим солнцем. В домах за штакетником ссорились герои телешоу. Олег опять защитил Надю: от озлобленного гуся, выскочившего на тропинку.
– Получается, это и Влада спасла меня?
– Именно.
– Я помню, как она пропала. Отец и другие соседи искали ее несколько недель. А на столбах висели фотографии.
– Ее исчезновение все изменило, – в прореженной фонарями темноте Олег позволил себе быть откровенным, – меня, родаков. Они сломались. И развелись.
– Не представляю, что ты пережил.
Он подал Наде руку, помогая перепрыгнуть канаву.
– К реке?
– Идем.
Полная луна куталась в облачные меха, а второе светило плавало на поверхности Мартовки, как подтаявшее масло. Рогоз жужжал насекомыми, приходилось аплодировать комариной скрипке и хлопать себя по шее и плечам.
– Ты обещал рассказать про книгу. Что в ней такого?
– Хорошо, – он помассировал переносицу, концентрируясь, – но я начну издалека.
– Некуда торопиться.
– Я учился в девятом классе. Владе, соответственно, исполнилось семь. Родители повезли нас на весенние каникулы в Москву. Макдоналдс, пиццерия, развлекательные комплексы… было круто. Иногда я приглядывал за сестрой. В доме, где мы гостили, была арка. И как-то мы
