– Прокаженные, – коротко сказал Люсьен.
За стенками палатки жужжание кровожадных насекомых и крики бывшего дьячка Горохова.
Утром нас свистом и пинками сгоняют в столовую. Помещение сажени четыре в длину. У прохода скамья, на ней восседают надзиратели.
Старший бряцает ключами. У него глазки ящерицы, круглые и дурные, плоская физиономия боксера и пудовые кулаки.
– Это Карп, – говорит революционер Сыромятников, – жалованья у него восемь рублей в месяц. Он мне ребра сломал.
Сыромятникову бы играть в театре святого, но у него нервный тик и мечты об убийстве царя-батюшки.
Мы сидим на жестких ящиках по обе стороны стола-гусеницы. Восемь лакированных ножек привинчены к полу. Ящики тоже закреплены. По углам навалены соломенники в пятнах экскрементов. Есть комната за столовой – «темная». Туда надзиратели отводят провинившихся и долго, с гадливым удовольствием и с расстановкой, избивают.
Нынче провинился доходяга, обделавший ящик.
– Повезло тебе, путешественник, – морщится надзиратель-ящерица Карп, – что вони не чуешь.
Я предпочитаю согласиться.
– Бейте его, братцы, – подбадривает дьячок Горохов, – именем Сатаны, туфельками бейте!
Ловит мой взгляд:
– Эй, уродец! Давай Люциферово войско восхвалять!
Сквозняк дует из окон и отдушин, режет босые пятки, припадочные извиваются, кликуши кричат, дьячок поет; на шестой день мы ночевали у английского миссионера.
Жена его накормила нас говяжьим супом и сытными лепешками. Прижгла нарыв на щеке Катанги. Люсьен побрился, а я решил отращивать бороду. С новыми силами и запасом воды, с наставлениями доброго пастыря мы двинулись к реке Кафуэ.
Деревья вздымали к небу ветви в немой мольбе, солнце испепеляло равнину. В желтом мареве подрагивал город-призрак, покинутая французами фактория. Под копытами зашуршали камушки. Молчаливой процессией торжественно проехали мы по главной улице. С суеверным страхом косились Степка и Мишка на заколоченные ставни, на тоскливо дребезжащую жестяную вывеску над лавкой. Да и я, что греха таить, затревожился. С такой алчностью пережевывала саванна кусочек цивилизации, так целеустремленно подтачивал песок ступени административного здания, и темнота кишела между рассохшимися досками.
Лишь Карно равнодушно покачивался в седле. А потом, подтрунивая, поведал нам о форте в Германской Восточной Африке, где якобы жены колонистов промышляли колдовством и якшались с нечистым.
– Ведьм вычислить легко, – вставил переводчик. – Они на руках скачут, и глаза у них под коленями, красные, а рты пылают, словно там раскаленные угли.
– Ну-ну, – усмехнулся Карно.
На Кириллов день наша многонациональная группа достигла плато, за которым простирался буш. Низкорослые деревья переплелись лианами. Непривычной свежестью привлекали мясистые стебли эувфорбии. На горизонте высились горы в зеленом всплеске джунглей.
– Настоящая охота, – потер ладони Люсьен.
Носильщики же вконец приуныли, и француз пояснил причину. Территория за холмами находилась вне юрисдикции европейских стран и пользовалась плохой репутацией. В джунглях укрывались от закона преступники обеих рас. Но южнее, куда мы намеревались податься, не рисковали шастать даже они.
Я уверил негров, что от негодяев вроде португальских работорговцев мы их защитим. Но и добытая Карно антилопа личи не повлияла на выбор носильщиков. Ночью наши Степка с Мишкой дезертировали, прихватив лошадку. Учитывая, что один из пони хворал, покусанный цеце, потеря была существенной.
Заботил меня и Катанги, чья щека вздулась и нарывала. Не помогали ни спирт, ни его распятие.
Вторые сутки мы шли по влажному сумеречному лесу, протоптанной слонами тропой. Лианы спутались над головами. Шорохи из каучуковых и банановых зарослей заставляли ежиться. Люсьен держал оружие начеку, сторожась древесной гадюки и черной мамбы.
За лесом просматривалась река, какой-то приток Кафуэ. Бурые заболоченные берега. Тростник и слоновья трава. Громадные термитники.
Пони пришлось застрелить. Чахлого Катанги мы уложили в фургон. Беднягу лихорадило, он галлюцинировал.
– Там деревня, – сказал охотник, отмахиваясь от москитов.
Я кивнул. Над кронами тамариндовой рощи стелился дымок. Он окуривал подножие высокой скалы, зеленобокой с севера и каменисто-серой с юга.
– Лекари туземцев творят чудеса, – сказал я.
Посоветовавшись, мы оставили лошадей и фургон у воды и пошли по берегу. Катанги стонал, припадая к загривку пони.
Утром старший надзиратель явился на «Бойню» с перебинтованной кистью и синюшной скулой. Злой как черт.
– Есть Бог на небе, – радуется земский врач, придушивший супругу-изменщицу.
– Нет! – рявкает Сыромятников.
– Чего нет? – интересуется Карп, подслушавший разговор.
– Бога нет, – шепчет трясущийся революционер.
За богохульство Карп избивает его в «темной».
– Ах, нет! – приговаривает: – Ах, нет!
Наступает и моя очередь. При обыске камеры Карп находит записи. Набрасывается, разъяренный, предплечьем пострадавшей руки прижимает к стене. В здоровой руке подкова, и он машет ею как кастетом у меня перед глазами:
– Кто ящерица, а, урод? Кто, отвечай?
От неминуемой расправы спасает доктор Витовский.
Уводит в кабинет. Обещает, что Карп меня не тронет.
– Вам нужны еще бумага или свечи?
Я тщусь что-то втолковать ему, но от волнения несу околесицу.
– Спросите у моей хозяйки! Дом на Двинской улице! После того как я вернулся из Африки, она постоянно жаловалась на шум! Шум по ночам из моей квартиры! Что она слышала? Спросите, что она слышала!
Карп смотрит с ненавистью, хлопает по карману, где подкова. Бегемоты на речной отмели. Думать про бегемотов.
– Привет, – сказал Люсьен по-французски. Не пасущимся бегемотам, конечно, а мальчишке, примостившемуся на дереве.
Туземец не сбежал, а весело ткнул пальцем в штуцер Люсьена и затем в бегемотов.
– Гагах! – произнес он гортанно.
Карно улыбнулся, прицелился из ружья и застрелил двоих зверей. Ошалевшее стадо загромыхало к воде.
– Сочное мясо, – сказал охотник. – Тебе и твоему племени.
Мальчишка спрыгнул с ветки и посеменил в подлесок. Мы последовали за ним. Роща поредела, сменилась полем маниоки. У подножия скалы, огражденная частоколом, раскинулась просторная деревня. Калитку отворили рослые, великолепно сложенные мужчины, похожие на зулусов. Они были экипированы копьями и луками, а у одного висел за спиной допотопный шомпольный мушкет. Переговорив с мальчиком, они пригласили нас войти и отправили команду за тушами бегемотов.
Мы очутились среди островерхих хижин и приземистых сараев. Соломенные и пальмовые крыши были украшены глиняными горшками и калебасами. Возле жилищ сушились листья табака и звериные шкуры.
Местные высыпали к нам из своих лачуг. Они вызвали у меня мгновенную симпатию. Полуголые, статные, с гладкой, не испорченной татуировками кожей. Мужчины наигранно хмурились, а женщины пихали друг друга и хихикали. Любопытные дети сновали у ног.
Мы с Люсьеном перемигнулись.
К нам вышла грациозная девушка в переднике из пальмовых волокон. Молодую грудь едва прикрывало увесистое ожерелье. Искусственный жемчуг и стекло. Тонкие запястья звенели медными браслетами.
Она заговорила на языке коренного народа Родезии, которым, к нашей удаче, хорошо владел Люсьен.
Девушка представилась Аррой, дочерью старейшины. Ее племя, потомки ва’лунда, спряталось в джунглях от кочевников. Они торговали с родезийцами, и Арра выучила язык баротсе.
– Нам готовят королевский прием, – сказал Люсьен.
Мужчины унесли бессознательного Катанги в крааль. Засуетились женщины. Пока Люсьен болтал с Аррой, изредка трогая ее за плечико, я
