– Подумай, Савелий, бывает ли на свете кто-нибудь хуже фашистов?
Савва честно думал полминуты.
– Африкан, – сказал он, взвесив все за и против.
– Дурачок ты, Савелий. – Яна одарила брата легким подзатыльником.
Выбегая из арки, дети едва не врезались в дворника Лядова. Худой, как жердь, с опухшим от водянки лицом, он апатично ковырял снег лопатой.
Лядова контузило на финской войне, и как-то мама сказала, что у него гречка в голове, а Савва расплакался, услышав слово «гречка».
– Здравствуйте, дядя Архип, – приветствовала соседа Яна.
Мужчина уставился на нее воспаленными глазами. Пробормотал что-то нечленораздельное. Савва подергал за рукав снизу. Прошептал:
– Спроси у дяди Архипа.
– Что спросить?
– Про Африкана. Он его тоже видел ночью.
– Ага, – фыркнула Яна, – буду я позориться.
И увлекла за собой зазевавшегося брата. Дворник смотрел им вслед и непрерывно бормотал.
Улица была изрыта траншеями и воронками.
Похожие на призраков люди брели по тротуару. Целенаправленно, медленно, вязко как во сне. Шатающийся милиционер. Ковыляющий на костылях подросток. Дистрофичная женщина с кастрюлей грязи.
– Сладкая земля! Меняю на хлеб сладкую землю! С бадаевских складов, вся засахаренная.
– Не ври! – устыдил женщину калека. – Ты ее здесь же и нарыла.
– Молчи, молчи, дурак!
Савва прилип к сестриному бедру. Она крепко сжала его кисть в заштопанной варежке.
Мороз щекотал открытые участки кожи, но по сравнению с недавними минус тридцать казался пустяковым.
Из магазина на углу вылетел взлохмаченный парень. В руках – буханка хлеба. Он рвал ее зубами и, давясь, глотал смешанные с мукой опилки.
– Ловите вора!
Прохожие, те, у кого оставались силы, сбили парня в сугроб, принялись пинать ногами. Продавщица намеревалась отнять буханку, но ее грубо оттолкнули. Толпа отклевывала хлеб, не забывая вновь и вновь наносить удары. Кто-то выхватил окровавленную корку прямо из разбитого рта воришки. Жадно проглотил клейкую массу.
Яна стиснула губы в ярости, ускорила шаг.
– Там хлебушек, – робко сказал Савва.
Он размышлял о крошках, попавших в щели брусчатки.
– Заткнись, – поморщилась Яна, – только о жратве и думаешь. Хочешь быть как они?
Мальчик замотал головой.
Впереди подпирающие друг друга старички катили санки. На ухабе санки вильнули, и из них вывалился закутанный ребенок.
– Бабушка! Дедушка! Эй, погодите!
Старики не слышали.
Яна подбежала к распластавшемуся на тротуаре ребенку, склонилась над ним.
– Сейчас, малыш…
Порыв ветра откинул в сторону пеленки, обнажил синюшное лицо. Оно влажно блестело и пахло прогорклым сыром. Из крохотной ноздри высунул белую головку опарыш.
Яна сдержала крик. Ткнула Савву себе в бок, поволокла прочь. Мимо стариков, катящих пустые саночки. Мимо призраков. Мимо голода.
– А ты знаешь, какое у Феди прозвище? – спросил Савва.
Они шли по набережной. Слева лежала закованная в лед Мойка.
– Какое?
– Говняшка! – Савва звонко рассмеялся, и несколько идущих навстречу скелетов неодобрительно заворчали.
– Кто тебе такое сказал?
– Его двоюродный брат со мной в садик ходил. Говорит, что Федя пальцы говняшками мажет и нюхает.
– Бред. И, кстати, тех, кто сплетни распускает, их в пионеры не принимают. И в армию не берут. Ты слышал когда-нибудь, чтобы я про кого-то такие гадости говорила? Или папа?
Савва нахмурился.
– Мама говорит про людей гадости.
– Мама, – Яна поискала правильные слова, – мама женщина, а ты – мужик.
– Я больше не буду, – пообещал Савва.
Федю они увидели издалека. Он прогуливался у кинотеатра «Баррикада» с двумя лопатами под мышкой, и подолы его шинели подметали асфальт.
Ушастый, с круглой, обритой под ноль головешкой, Федя Баркалов напоминал диковинную зверушку. Редкую амазонскую обезьянку.
С Яной их сдружила любовь к литературе. Оба зачитывали до дыр Герберта Уэллса, Беляева, Обручева, Толстого, того, что «Гиперболоид», конечно.
– Привет, Яна. Привет, Гулливер.
Федя протянул руку. Савва нерешительно отступил. Повисла пауза, в течение которой Ждановы изучали пальцы Феди, желтые, с коричневыми скобками грязи под ногтями.
Федя убрал руку и залился краской стыда.
Улыбнулся, показывая гнилые зубы.
Его родители работали на фабрике «Светоч», но, вопреки мнению Яниной мамы о фабричных работниках, цинги Федя не избежал.
– Прохлаждаешься? – прищурилась Яна. В их приятельстве она взяла на себя роль старшего товарища. – Полезным бы чем занялся, пока нас ждал.
– Я… – Федя растерялся. – Я… вот…
Он извлек из-за пазухи газетный сверток, вручил Яне и произнес с радостным смущением:
– Это тебе. Бутерброд.
– Бутер… что?
Она развернула сверток. Савва выгнул шею, его била дрожь.
– Хлебушек, – простонал мальчик.
– Что это? – холодно поинтересовалась Яна.
На кусочке черного хлеба примостился мясистый фиолетовый листок.
– Бутерброд, – хвастливо, захлебываясь эмоциями, сообщил Федя, – я его сам приготовил. Для тебя.
– А это что? – она подцепила фиолетовый ингредиент.
– У нас в горшке растет. Комнатный цветок, не помню, как называется. Их надо вместе…
Яна осторожно прикусила листочек, пожевала, скривившись, выплюнула.
– Гадость.
Потрясенный Федя шмыгнул носом. Яна отдала хлеб брату.
– Это мне? Все?
– Ешь медленно, – приказала она и кивнула разочарованному приятелю: – Что вылупился, Баркалов? До ночи будем здесь мерзнуть? За мной!
И она направилась к красноармейцу, дежурящему у кинотеатра.
– Простите, товарищ…
– Еды нет, – рявкнул красноармеец. – Пошли вон, нет у меня еды.
– Мы… мы не попрошайничаем, – Яна гордо задрала подбородок. – Мы помочь хотим. Расчистить снег.
– А… – солдат опустил взор. Его лицо отекло от чрезмерного употребления подсоленного кипятка, муки голода исказили черты. – Идите к Аничкову мосту. Там помощь нужна.
Дети зашагали по Невскому проспекту. Яна впереди, следом – Федя. Замыкал шествие Савва. Он смачивал хлеб слюной и посасывал его как леденец.
– История была, – начал Федя, – в Куйбышевском районе вчера девушку убили.
– Снарядом?
– Нет. Она официанткой работала в директорской столовой. Ухоженная такая, красивая. Вот ее и убили. Вилкой в горло, – Федя продемонстрировал, как именно вонзался в плоть красивой официантки столовый прибор.
– Дикари, – процедила Яна.
– Тебе что, официантку жалко? – удивился Федя искренне. – Они же воровки все. Обвешивают людей.
– Не все. Есть хорошие. И кто-то должен работать официантом. Каждый в жизни занимает свое место.
– Ага, особенно управдомы.
– И управдомы тоже, – отрезала Яна.
– А вот еще история была. Умер старик. А семья никому не сказала. Чтобы карточки за него получать. Он разлагаться стал. Так они его в окно засунули, между стекол, где прохладнее. Соседи идут, а в окне мертвяк.
Яна бросила быстрый взгляд на Савву. Испугалась, что братик вспомнит, как мама медлила до конца ноября, не говорила милиции про бабушкину кончину.
Мальчик умиротворенно доедал хлеб.
– Была такая история еще…
– Слушай, заткнись, а? Ты вообще хорошие истории знаешь?
– Хорошие? – Федя почесал затылок. Худая рука болталась в рукаве шинели. – Какие – хорошие?
– Такие. Вот, например. Одна женщина поменяла куртку на тарелку картофельных очисток. Вернулась домой, поняла, что в куртке карточки забыла, все.
Федя сочувственно присвистнул.
– На следующий день женщина пошла милостыню просить. А к ней подходит та, что менялась с ней, дает ей карточки и говорит: «Я вас обыскалась, вы в куртке оставили, заберите». И они обнялись и заплакали. Вот это история, Баркалов, а то, что ты рассказываешь…
Яна осеклась.
У морга возле павильона Росси стояло с десяток мертвецов. Прислонившиеся к стене, с вытянутыми по стойке «смирно» задубевшими телами, они наблюдали за живыми. Рты беззвучно кричали. Волосы развевались по ветру.
Последний привал перед тем, как быть сваленными в братскую могилу.
