Он ошарашенно рассматривал согнувшегося в три погибели Химичева, точно не верил собственным глазам, затем хлопнул в ладони и воскликнул:
– Ну, Анна Лексеевна, полагаю, смотр можно считать оконченным. Вот он, наш двойник.
– Да? – неуверенно переспросила директор, поглядела на Химичева так, словно видела в первый раз, и подумала: «Боже, да ведь он вылитая Звезда!»
Свою фамилию Федя получил в честь деревни, близ которой его нашли. Была в Химичево заброшенная усадьба, до революции принадлежавшая графине Анне Топот. В одичавший графский сад часто наведывались местные пацаны. Детский плач услышал Коля Васюк. Прервав яблочный рейд, он обошел руины амбара. Ребенок лежал в ржавом рукомойнике, под почерневшим грязным зеркалом, и хватал небо крошечными ручками.
– На жука похож, – сказал Коля Васюк и отнес находку участковому, Сергею Говоруну.
Говорун был убежденным холостяком и, как поговаривали, педерастом. Впрочем, человеком добрым и порядочным. Его старушка мать, отчаявшаяся понянчить внуков, уговорила оставить ребенка. Она и назвала его именем брата, умершего в младенчестве. Уж очень найденыш напоминал ей Феденьку.
– Откуда ж ты взялся? – чесал затылок участковый. – С луны упал, что ли?
– А пусть и с луны! – восклицала мама. – Ты лучше погляди, какой он умный!
И она подносила к сморщенной мордашке Феди зеркальце. Завидев собственное отражение, ребенок переставал ворочаться, замирал, и глаза его становились внимательными и пугающе взрослыми.
– Когда заговорит, все расскажет, – улыбалась женщина.
Но услышать, как Федя заговорил, причем заговорил задом наперед, ей было не суждено. Сергея Говоруна зарезали в Челябинске, и соседи связали смерть с подозрительной чистоплотностью участкового и его пренеприятной манерой ухаживать за ногтями. Одним словом, с предполагаемым гомосексуализмом. Мать скончалась от инфаркта, пережив сына на две недели.
Федю же отправили в город, дали новую фамилию – Химичев – и поместили в детский приют.
Рос мальчик замкнутым, сторонился ровесников. Говорить начал в пять, и весь педагогический состав бился над тем, чтобы перевернуть его речь в положенную сторону. Федя упорно выдавал фразы-перевертыши: вместо «Меня зовут Федор» – «Родефтувозянем», и даже что посложнее.
Галина Петровна Мицна, сосланная в интернат из Москвы за жестокое обращение с подопечными, поборола странную привычку Химичева с помощью обычного хозяйственного мыла. Тщательно вымытый рот мальчика стал говорить как положено. Химичев превратился из почти феномена в самого неприметного воспитанника интерната.
Он был напрочь лишен эмоций, и потому взрыв, случившийся с ним в семь лет, вдвойне поразил Галину Петровну.
Вернувшийся в свою комнату после уроков, Федя обнаружил на кровати осколки разбитого зеркальца, любимой игрушки, с которой он не расставался и во сне.
Тоненький визг хлыстнул по ушам, мерзкий, как голый крысиный хвост. Федя переменился в лице, бросился на задиристого и крепкого Олега Вишнева и принялся душить его. Перепуганный Олег бил сумасшедшего коленом в толстый живот, но тот не обращал на удары внимания, равно как и на призывы и угрозы Галины Петровны. Чтобы разнять их, потребовалось несколько минут, и Вишнев еще неделю не мог нормально глотать.
Этого происшествия хватило, чтобы перевести Федю в интернат со строгой дисциплиной, и Галина Петровна, подписав бумаги, облегченно вздохнула. Тихоня вызывал в ней брезгливость.
Что касается Химичева, он воспринял смену места со свойственным ему безразличием.
А спустя семь лет Федя выступал на сцене Химичевского клуба, и зал был полон, и зоотехник Коля Васюк взял у столичной звезды автограф.
Строго говоря, Федя не пел, а открывал рот под фонограмму, но двигался при этом так, что у бывших однокашников отвисла бы челюсть. Ссутулившийся лунатик превратился в чертика на пружинке: он носился по сцене, нелепо подпрыгивал, тряс жирком, и девушки в зале млели: красавец, как танцует, какой взгляд!
И кричали его имя, вернее, имя оригинала, а клон, уникальный двойник, смотрел в зал невидящими слезящимися глазами и по-рыбьи разевал рот.
В гримерке он снова затухал, сидел у зеркала как статуя. Изучал отражение. Счастлив ли он был, разъезжая по задворкам Союза, выдавая себя за Звезду? Можно лишь предполагать и верить его едва слышным словам:
– Меня все устраивает.
Так он обычно отвечал концертному директору.
Директора тоже все устраивало, но уже через год коллективов, подобных «Апрелю», развелось десятки, и нужда в подделке отпала. Псевдо-«Апрели» расформировали, и судьбой экс-участников никто не интересовался.
Пятнадцатилетний толстяк с редкими волосами сел в поезд до Москвы. В чемодане лежало сменное белье и баснословная сумма в пятьсот рублей – две зарплаты советского гражданина. И если бы пассажирам того поезда сказали, что с ними едет парень, который в течение года выдавал себя за вокалиста популярной группы, они бы покрутили пальцем у виска.
Три дня Химичев жил на Казанском вокзале. В уголке, у мусорной урны. И будто ожидал чего-то. Неоднократно к нему подходили бомжи из главных, но быстро оставляли в покое.
Как-то подростка приметил Гриша Чапурай. Гриша похищал детей, калечил и заставлял попрошайничать. По-воровски озираясь, Гриша приблизился к Химичеву и проворковал:
– Ну-ка, за мной, толстячок.
Федя приподнялся с лавочки, и их глаза встретились.
– А, эт ты, Вадик, – рассеянно протянул Гриша Чапурай и помассировал переносицу, – чет-тя сразу не признал. Как сам-то?
– Хорошо, – спокойно ответил Химичев.
– Вот и славно. Лады, пойду я, волка ноги кормят.
На третий день напротив Феди остановилась женщина с авоськами. Она долго смотрела на мальчика, затем прикрыла ладонью рот и заплакала. Она плакала за своим сыночком, утонувшим в реке прошлой осенью. Вокзальный паренек был точной копией покойного Толика.
Зинаида Павловна Калугина позвала мальчика, и он послушно подошел к ней. Она спросила, откуда он, где его родители. Голоден ли он?
Спустя час Федя ел вареники на кухне Зинаиды Павловны, и женщина смотрела на него, как смотрят только матери. За ее спиной висела фотография подтянутого парня с густыми светлыми волосами.
– Невероятно, – качала головой Калугина, – одно лицо!
И Федю Химичева полюбили, вернее, полюбили в нем кого-то другого. Он понимал, что любовь эта схожа с той, что горела в зрачках обманутых фанаток, когда он выступал на сцене, но разрешал себя любить. Научился улыбаться и поддерживать беседу, социализировался настолько, насколько было нужно, чтобы продолжать жить в квартире Зинаиды Павловны. Устроился работать сторожем в универмаг с множеством зеркал.
К восемнадцати годам Федя похудел, и складки кожи висели на нем шкурой шарпея. Продавщица Катя считала, что он похож на Алена Делона, и подкармливала горячими пирогами. С ней он лишился девственности.
– Ты такой… необычный, – шептала она, перебирая клочковатую поросль волос на его груди. – Молчаливый, вдумчивый. Вот бы прочитать твои мысли.
Катя удивилась бы, узнав, что творится в голове ее любовника, ибо там на первый взгляд не творилось ровным счетом ничего. Его внутренний мир был ледяной комнатой с заиндевевшими зеркалами и единственной дверью в конце немыслимо длинного коридора. Химичев сам не ведал, что находится за дверью,
