Хозяин, вертлявый коротышка по имени Спартако Коцци, радушно встретил гостя. Еще бы, не каждый день к нему заходил сам Фабрицио Кваттрини, коллекционер и тончайший ценитель.
– Сеньор Кваттрини! – вскричал Коцци. – Как давно вы в Венеции?
– Месяц, – сдержанно проговорил Химичев и сел напротив хозяина. Покончив с дружескими формальностями, он рассказал о причине визита.
– Я хочу заказать у вас зеркало. Но это будет необычное зеркало, и я готов щедро заплатить.
Коцци потер пухлые ручки. Он любил деньги, но работу, тем более работу с таким экспертом, любил сильнее.
– В чем заключается необычность?
Вместо ответа Химичев пододвинул мастеру исписанную страницу блокнота. Коцци водрузил на нос очки и поднес листок к глазам. Через минуту он посмотрел на заказчика поверх страницы, присвистнул и вернулся к чтению. Через две воскликнул:
– Ртуть? Ртуть, а не серебро?
– Именно так.
Спартако Коцци отложил бумагу, сцепил пальцы на толстом животе и задумчиво произнес:
– Действительно необычно. Сеньор Кваттрини, я не смею подвергать сомнению ваш профессионализм, но зеркало с таким широким фацетом будет иметь плохую светопускаемость и не даст идеального отражения.
– Мне не нужно идеальное отражение, – с расстановкой сказал Химичев. – Мне нужно, чтобы вы сделали все, как здесь написано. И еще, я буду присутствовать при изготовлении.
Работа проходила на принадлежавшей Коцци небольшой фабрике. Заказчик стоял на балкончике и зорко следил за тем, как кроят и режут листовое стекло, как давятся ядовитым испарением, покрывая заготовку ртутно-оловянной амальгамой. Спартако Коцци, в свою очередь, наблюдал за заказчиком.
«Что он бормочет? – хмурился мастер. – Что он шепчет себе под нос?»
В какой-то момент Коцци почудилось, что на балкончике стоит вовсе не Фабрицио Кваттрини, а тощий низкорослый тип с редкими серыми волосами. Коцци протер глаза. Наваждение исчезло. Итальянец решил впредь не пропускать воскресной мессы.
Вечером в отель Al Ponte Antico, где Химичев снимал номер, курьер доставил заказ. Напольное зеркало, два метра высотой и метр шириной. Выглядело оно непритязательно. Без рамы, с необработанными краями. Отражение мутное, как в грязной луже. По амальгаме сбегала волнистая свиль, кое-где вздулись пузыри. Но Химичева осмотр удовлетворил.
Он положил зеркало посредине комнаты, лег на него, свернулся клубком. И уснул.
Ему приснился замерзший океан. Вставшие на дыбы, но усмиренные немыслимым холодом волны и водяная пыль на их гребнях. Подпирающие черное небо глыбы айсбергов. Ощетинившиеся ледяные шипы-волосы. И все это было зеркалом. И все это скрипело, и трещало, и рвалось. И закованный океан обратился к Химичеву из-под толщи льда:
– Ты нашел нас, сын.
– Да, отец, – Федя хотел поклониться, но понял, что у него нет ни шеи, ни головы. Он был одной из мыслящих льдин мерзлого мира.
– Говори, – велел голос.
Он заговорил. Он рассказал о своей жизни по ту сторону, о том, как он искал дверь, как притворялся. Как ему верили, принимая за человека. Он не упустил ничего: от детства в челябинском приюте до откровения в римской библиотеке.
Океан произнес:
– Хорошо, сын. Твой опыт послужит нашим колонистам в Зазеркалье. Теперь ты можешь вернуться домой.
– Как? – спросила льдина, одна из миллиарда льдин.
И океан объяснил.
Проснувшись, Федя Химичев первым делом позвонил в аэропорт Марко Поло и забронировал билет до Москвы. Затем вызвал такси. Использованное зеркало Коцци он бросил, как до этого бросал людей.
Ему оставалось сделать крошечный шаг по ледяному туннелю, и он сделал его. Из Италии в Москву. Оттуда поездом до Челябинска. И наконец на разваливающемся автобусе – в деревню Химичево.
Феде показалось, что он уже был здесь, но он не вспомнил когда. Сгорбленная бабушка помахала ему из-за забора:
– Ванечка! Никак домой вернулся?
– Почти, – сказал Федя и пошел по проселочной дороге.
Коля Васюк, сын того Коли Васюка, что нашел маленького Федю, сбивал палкой яблоки, когда услышал звон. Где-то разбилось стекло. Заинтересованный, он стал продираться по заросшей тропинке бывшей усадьбы. Обошел руины амбара и выглянул за угол. Усадьба опустела восемьдесят пять лет назад. Дом графини Анны Топот растащили по кирпичикам. Исчезли конюшни, постройки для прислуги. А вот рукомойник до сих пор торчал на железной ножке, посреди заднего двора. И не нашлось за восемьдесят пять лет мальчишки, додумавшегося бы разбить черное зеркало, висящее в раме над рукомойником.
Но теперь оно было разбито. Разбито худым незнакомым Васюку мужчиной лет тридцати. Он был сутул, кривоног, бесцветные волосы росли на шишковатом черепе островками. Кожа лица висела толстыми складками, как у шарпея. Но он не был похож на собаку.
«Он похож на жука», – подумал Коля Васюк.
Мужчина его не замечал. Он достал из рукомойника длинный и тонкий осколок зеркала и разглядывал свое отражение. Будто что-то читал. А прочитав, поняв, он направил осколок острием к себе, к правой стороне грудной клетки.
Коля Васюк открыл рот, чтобы остановить незнакомца, но не успел. Одним ударом мужчина вонзил зеркало в свою впалую грудь, ахнул и упал на колени. Глаза его устремились к небу – и небо отразилось в зрачках. Морщины разгладились. Губы растянула улыбка. Он рухнул улыбкой вниз, в палую листву графского двора.
И Коля неоднократно клялся приятелям, что никогда прежде не видел такого счастливого человека.
Классные рога, чувак!
Захару Кривцу нравилась его работа. Чувствовать чужую боль кончиками затянутых в резину пальцев. Соединяться с человеком с помощью острой стали. Он поменял множество специальностей, но лишь здесь, в полуподвальном помещении, именуемом «пыточная», он по-настоящему обрел себя. Что бы отец ни думал по этому поводу. У отца было кем гордиться и без него. Пусть братья Захара оправдывают родительские чаяния: один – на поприще юриспруденции, другой – в рясе, перед иконами. У Захара был свой путь боли.
Скальпель неспешно вонзался в женскую плоть. Струйки крови стекали по резиновым перчаткам.
Девушка смотрела в потолок с немой мольбой. Мышцы ее были напряжены, зубы сжаты. Лишь мычание вырывалось из ее груди, когда он резал. Но если бы она попыталась кричать, звукоизоляция и ревущий из колонок грайндкор обнулили бы бессмысленные вопли.
Она лежала на койке – красивая, истекающая кровью брюнетка.
Скальпель терзал ее тело. Кожа расползалась. Бедро расцветало пурпуром. Оно больше никогда не будет таким гладким и шелковистым.
Захар улыбался белоснежными зубами. Хирургический инструмент порхал в его руках кисточкой художника.
Крошечная слезинка спускалась по щеке девушки, как паучок на паутине.
Захар Кривец сделал последний надрез и вытер рану полотенцем.
– Живая?
– Черт, даже не знаю, – ответила девушка.
Он помог ей встать и подвел к зеркалу. Девушка посмотрела на себя изумленно. Кровоточащая рана покрывала треть бедра. Свежие лоснящиеся линии соединялись, образуя цветок. Уродливый и прекрасный одновременно бутон.
– Это потрясающе, – произнесла брюнетка искренне.
Захар Кривец занимался татуировками и шрамированием несколько лет. Через его иглы и скальпели прошли сотни парней и девушек. Но удовольствие от процесса не притупилось до сих пор.
Отец пришел в ярость,
