А еще сильнее Катя поразилась бы, осознай она, что ее возлюбленный не голубоглазый шатен. Совершенно.
В девяносто шестом Зинаида Павловна заболела. Она не поднималась с постели, впадала в забытье, теряла память.
– Это я, мама, – терпеливо говорил Химичев, – я, Федя.
– Ты не Федя! – кричала старушка. – Прогоните его, он лжец, самозванец, он чудовище!
Ночью Химичев собрал чемодан – не намного объемнее того, с которым приехал в Москву, и покинул умирающую Зинаиду Павловну. Катю не предупредил. Ему были глубоко безразличны ее переживания. И, опустившись на полку поезда Москва – Киев, он навсегда забыл ее имя.
В Киеве он снял квартиру за полцены, потому что напомнил кого-то хозяйке. Он работал в магазине, продающем зеркала, и с каждой зарплаты покупал по зеркалу. Теперь в его комнате жили сотни Химичевых, и иная компания ему не требовалась. Хозяйка посчитала бы весьма чудным наличие зеркал на полу и под подушками. Но Федя загодя готовился к ее визиту и прятал отражения в шкаф.
За три года киевского периода он не нашел ни девушки, ни друзей, зато значительно продвинулся по ледяному туннелю своего внутреннего мира. И таинственная дверь стала чуть ближе.
Галина Петровна Мицна поразилась бы, узнай, что заторможенный экс-подопечный всерьез занялся наукой.
Свободное время он проводил в библиотеках, читая все, что было связано с зеркалами: от книг по истории быта до художественной литературы. Через призму амальгамы он погрузился в физику и поэзию. К двадцати четырем он прочел тысячи стихов и рассказов, в которых так или иначе фигурировали зеркала, погрузился в литературные эксперименты футуристов с использованием слов-перевертышей. Амбарная книга была заполнена примерами зеркальных шифров, палиндромами, вырванными из контекста цитатами, вырезками из газет. Тяжеловесные тома о преломлении луча интересовали его наравне с бульварными байками о призраках из Зазеркалья.
С девяносто восьмого года Химичев приступил к изучению итальянского языка. Репетитор был уверен, что работает с сыном некоего Михаила Аркадиевича.
Параллельно он выделял часы для прогулок в парке. Он уже не был сутулым, прячущим взгляд юношей. Шел, подняв голову, и всматривался в прохожих. Что касается внешности, то описать ее беспристрастно не представлялось возможным. Одни сказали бы, что он худ и сероглаз, другие отметили бы разительную схожесть с Михаилом Ефремовым, третьи, к пущему удивлению вторых, описали бы роскошные усы розовощекого гражданина. И все они были бы правы и не правы одновременно, ведь что такое истина, если не субъективная, как отражение в зеркале, иллюзия.
К зиме с Федей начали здороваться незнакомые люди.
– Привет, Андрюша!
– Здравствуйте, Константин Геннадиевич.
– А чего это ты, Леша, мимо проходишь?
Федя бросал вежливые фразы и шел дальше. В уголках его плотно сжатых губ зарождалось почти что чудо: тень первой за двадцать пять лет искренней улыбки.
Он был готов сделать следующий шаг, но прежде нуждался в неоспоримом подтверждении своей власти.
Дом на станции Золотые Ворота он выбрал наобум. Позвонил в случайную дверь.
Открыла привлекательная блондинка лет сорока пяти, в халате, с кухонной лопаткой в руках. Аппетитно запахло домашней едой, и аскетичный Химичев вспомнил, что последнюю неделю питался исключительно хлебом.
Блондинка посмотрела на незнакомца краем глаза и убежала в квартиру, крикнув:
– Заходи, у меня котлеты горят.
Химичев неторопливо снял ботинки. Заглянул в гостиную и спальню. Задержался у зеркала, напротив кровати. Судя по убранству, блондинка жила с мужчиной, но без детей.
Федя проследовал на кухню. Хозяйка порхала у плиты, управляясь с двумя кастрюлями и сковородкой.
– Ты почему так рано? Начальства нет?
– Отпустили, – коротко ответил Химичев и сел за стол.
Блондинка выставляла тарелки и рассказывала о своем дне, о том, как приходила мама и подгорели блины.
Он молча жевал, наслаждаясь вкусной едой и компанией чужой женщины.
– Что-то не так? Ты какой-то странный.
Химичев встрепенулся:
– Почему странный? Что именно тебя смутило во мне?
Блондинка непонимающе улыбнулась:
– Ну… ты держишь вилку не в той руке. А теперь задаешь странные вопросы.
Химичев мысленно обругал себя и взял вилку в правую руку.
– На работе устал.
– Бедный мой, – она погладила его по щеке. Минуло четыре года с тех пор, как он занимался сексом.
Он оглядел ее, чуть увядшую, но не утратившую былой красоты женщину. Вымазанную в муке шею. Крепкие икры. О нет, он не возжелал ее, но эксперимент требовал чистоты. И, следуя тропой ледяного коридора, он протянул руку, распахнул ее халатик.
Женщина вздохнула, подалась навстречу.
Качнулась полная тяжелая грудь с загрубевшими сосками. Химичев стиснул ее, скользнул пальцами по шраму от аппендицита, вниз, в густые волосы, таящие влажное тепло.
– Максим, – прошептала она.
– Напомни, во сколько я обычно возвращаюсь с работы?
– В шесть.
У Феди был в запасе час, и он провел его в объятиях женщины, чьего имени не знал. Она стонала удивленно и восторженно, а он смотрел поверх ее головы на собственное отражение и улыбался. Действительно улыбался.
Пока она была в душе, он ушел. Столкнулся в подъезде с интеллигентным мужчиной в очках. Мужчина нахмурился, судорожно пытаясь вспомнить Химичева, и на всякий случай поздоровался.
– Добрый вечер, Максим, – кивнул Химичев.
В январе он оформил загранпаспорт. Процесс не занял много времени. Работница ОВИРа приняла его за президентского зятя.
Федя подумал, что чувство, растопившее лед его губ, и есть человеческое счастье. Отныне он не просто шел к цели. Он научился упиваться дорогой.
Возле съемной квартиры Феди, ставшей тесной от зеркал, недавно вырос особняк, столь же роскошный, сколь и безвкусный. Федя часто видел выезжающего из ворот громилу в лыжной шапочке, с бульдожьей, покрытой оспинами физиономией.
– Эй! – окликнул он соседа.
Громила оглянулся, глаза его враждебно сверкнули, но через миг пришло узнавание.
– Эммануил Робертович? Какими судьбами?
Химичев объяснил.
– Да не вопрос, что вы! Для таких людей ничего не жалко!
На следующий день громила отдал бывшему воспитаннику челябинского интерната и бывшему двойнику поп-звезды пять тысяч долларов.
– Мои двери всегда для вас открыты! – добавил он, тряся руку Феди в своих лапах.
Ночью Химичеву снился замерзший океан, где вместо льдин были изломанные осколки гигантских зеркал. Зеркала терлись друг о друга и хрустели, осыпались серебром, и вихрь поднимал к черному небу тучи зеркальной пыли.
– Дом, – бормотал Федя во сне.
Утром он собрал вещи – с учетом книг и записей, целых два чемодана. Покинул зеркальный лабиринт и снял номер в гостинице неподалеку от Борисполя. Билеты на самолет лежали в его кармане. И он потерял бдительность.
Эмоций и чувств к двадцати пяти в нем было гораздо больше, чем прежде, хотя по общечеловеческим меркам он был не теплее зеркальной поверхности. Паренек, часами в смиренном ожидании просиживавший у пруда, нетерпеливо кружил по номеру.
Дверь была совсем рядом!
Не в силах оставаться на месте, он выбежал в ночь и блуждал темными киевскими закоулками. Он не слышал, как они приближались, опомнился лишь, когда снег хрустнул за спиной.
Перед ним, в зловонной
