Экран замерцал и исчез – там была лишь растрескавшаяся стена.
Катышев задремал. Ему приснился Китайчонок, плетущий узлы, но не из капельниц, а из лозы.
Больница была затянута его паутиной. Хитрые узоры сводили с ума.
Катышев подумал, что это не просто петли, что это письмена и написано здесь все про него, про Катышева.
Он проснулся на рассвете. Мгла мазала пеплом убранство палаты. Колено упиралось во что-то твердое. Катышев заворочался.
В одной с ним койке лежал Китайчонок. Лицом к лицу, телом к телу. Сальные волосы щекотали ноздри.
Кожа Китайчонка была холодной и липкой, словно Катышев обнимал сырую рыбу.
Азиат открыл глаза – черные, без белков, – и ухмыльнулся.
Катышев выпрямился в постели. Проснулся по-настоящему.
«Кошмар. Это просто ночной кошмар».
Утром не было ни медсестры с кетановом, ни поварихи с завтраком, ни обхода. За окнами торжественно падал снег. Больница скрипела на ветру суставами.
В углу нахохленный Китайчонок лепил ком из трубок, розово-красный, величиной с яйцо страуса.
Его сосредоточенность вызывала у Катышева чувство тревоги, смущения. Словно в трансе, Валентин Катышев вспомнил постыдные моменты из жизни: преждевременную эякуляцию; водителя маршрутки, наоравшего при толпе пассажиров за то, что Катышев излишне громко хлопнул дверьми; щенка, которого он, пятиклассник, гладил, а потом выронил из рук, полагая, что щен приземлится на четыре лапы, как кошка, но бедолага ударился животом об асфальт и скулил. Он вспомнил мать, заставшую его за мастурбацией. Хулиганов, унизивших при самой красивой девочке в классе. Привод в милицию.
Майю, убиравшую в доме и нечаянно разбившую фарфорового китайца – любимую статуэтку покойной мамы Катышева.
Непрошеные образы роились в голове, вытесняя боль.
– Мертвые с косами стоят – и тишина.
Алик переступил порог, хмурясь.
– Ну что там? – спросил Катышев, сунув под мышки костыли.
– Никого.
– Ты проверял первый этаж?
– Все заперто. И буфет, и регистрация, и другие отделения. Словно мы в долбаной лечебнице одни. И везде валяются обрезки капельниц, какие-то узлы на дежурном посту.
– Но…
Противный скрежет прервал на полуслове.
Худые плечи Китайчонка вибрировали. Патлы болтались маятниками.
«Он смеется», – похолодел Катышев.
А Алик быстрым шагом подошел к койке и наотмашь хлестнул паренька по щеке.
Продолговатый ком выпал на линолеум, покатился к Катышеву.
Трубки плотно пригнаны, без щелей.
Катышев как завороженный подобрал поделку.
Это была искусно выполненная человеческая голова. С ушами и даже со складками на затылке. Скважина рта уходила вглубь овала розово-красными спиралями. Бульдожья челюсть из пластиковой вермишели поросла тончайшей щетиной мелко нарезанных капельниц. Йодистые глаза взирали на Катышева с ужасом.
Китайчонок сплел из трубок лицо Алика, жуткую пародию на своего соседа.
Очень медленно Катышев отвел от поделки взгляд.
То, что он увидел, парализовало его надежнее спинального наркоза.
Алик беззвучно кричал.
Прислонившись к стене, шаря руками по облупленной штукатурке, пучил глаза и открывал рот шире, шире, шире.
Кожа натянулась, точно незримые пальцы мяли плоть, вылепливая что-то совершенно новое. Казалось, под шкурой вырисовывается не череп, а миллионы трубочек, длинные тонкие детали, из которых состоял Алик.
Гримаса страха и агонии, звериный оскал и абсолютная тишина.
Ошеломленный Катышев вспомнил кассету с фильмом, где герой долго и подробно превращался в волка.
Алик трансформировался.
Трубки скользили под скальпом, под сводом нёба в распахнутой пасти, как черви ползли по глазным яблокам, но сами эти яблоки и были клубками капельниц. Язык расщепился на десяток полых отростков, выкрашенных в красный. Зубы вывалились из гнезд и повисли на нитках трубок.
Бизнесмен и доморощенный психолог соскальзывал вниз по стене.
«Я сплю», – подумал Катышев.
И что-то запульсировало в его онемевших скрюченных пальцах. Поделка азиата изменилась. Вместо миниатюрной головы теперь это было сердце, как из учебника по анатомии. Живое бьющееся сердце, циркулирующая по трубкам кровь.
Он хотел отбросить мерзкую игрушку, но желтая пятерня легла на его руку. Китайчонок склонился, пахнув травами, прижал ледяные губы ко лбу Катышева и зашептал.
Он рассказал, что сделал Алик.
Катышев не понимал слов, но получал образы, и они терзали мозг лезвиями ножниц.
Алик в армии.
Алик и проститутка на трассе.
Алик и труп плосколицей Лены (этого еще не произошло в настоящем и уже не произойдет в будущем, потому что Алик сдох на больничном полу).
Губы азиата копошились, шептали, обнажая пеньки сгнивших резцов, оголяя истину.
Китайчонок знал все про Валентина Катышева.
От списанных экзаменов в школе до разбитой маминой статуэтки, над которой Катышев плакал и из-за которой ударил Майю, расквасил ей нос – кровь текла ручьем.
Катышев завыл. Слезы капали на грудь.
Желтые пальцы дотронулись до его скулы. Метнулись к перебинтованному колену.
Сидя в углу, Алик наблюдал за происходящим остекленевшими мертвыми глазами.
В полдень – если вестибюльные часы не врали – Катышев покинул пустую больницу.
Он шагал по скрипучему снегу туда, где дымили фабричные трубы.
Китайчонок отнял у него боль, но дал взамен поделку из капельниц. Она оттягивала карман куртки – вопящая голова с лицом Катышева, вечное напоминание о зле.
У ворот Катышев остановился и оглянулся.
Китайчонок стоял на крыше больницы, полуголый, избавившийся от гипса.
«Как птица», – подумал Катышев.
Облака плыли над крошечной фигуркой вверху, над великим безмолвием.
Катышев сунул в зубы сигарету, закурил с третьей попытки и зашагал прочь.
Морок
1. Тогда
Олег Толмачев намеревался незамеченным проскользнуть в комнату, но на пороге столкнулся с мамой. Она караулила его, театрально подбоченившись, трагично хмурясь.
Олег закатил глаза. Мысленно он делал ставки, что это будет за приветствие: «явился – не запылился» или «явление Христа народу». Шансы равные.
– Явился – не запылился, – произнесла мама. Он неуклюже присел на корточки и боролся со шнурками. Мама, хоть это казалось невозможным, нахмурилась еще сильнее.
– Погляди-ка, кто пожаловал в гости, – фраза адресовалась отцу, высунувшемуся из кухни.
– Ты что вообще думаешь? – поинтересовался отец.
Он думал, как бы побыстрее улизнуть в спальню.
– Я трижды ужин разогревала.
– Спасибо, не голоден.
– Не голоден он, – проворчал недовольно отец, – ты все лето так проведешь? С дружками в подворотне?
– Сам как-нибудь решу, – отрезал Олег, стряхивая кеды с черной от грязи резиной. Обсуждать сейчас планы не имело резона. Завтра забросит шмотки в чемодан и поставит родителей перед фактом. Ему, черт подери, двадцать через неделю.
– Тебе двадцать через неделю, – сказала мама.
«Семейка долбаных телепатов», – скривился он.
– …Ты на нашей шее до пенсии обосновался?
Похоже, апрельский случай успел потускнеть в памяти.
«Мне что, ежедневно совершать подвиги, чтобы меня не пилили?»
– Не переживай, – буркнул Олег, шагая по коридору, – шеи я ваши не отсижу. Осенью мы с Глебом в Москву едем.
– И кому ты там нужен, в Москве? Без образования?
Он не удостоил маму ответом. Из приоткрытых дверей сбоку лился свет, и Олег юркнул туда, заперев за собой.
– Фух, как достали.
– Нельзя так с родителями, – пожурила Влада, сдвинув светлые брови, совсем как мама. Она сидела на постели, окруженная разнообразным хламом: фломастерами, лаком для ногтей, девичьими журналами, томиком Жюля Верна «Таинственный остров». – Ты сам говорил.
– Говорил-говорил, – Олег плюхнулся на кровать, ойкнул, вытащил из-под ягодицы розовый пластиковый браслет. Повесил его на ухо Владе.
– Привет, малявка.
– От
