Поэт направился в ту сторону. Со свинцового неба начали слетать первые дождевые капли, орошая и так уже влажную епанчу Вийона. Он шел быстро, обходя лужи, скользя в грязи, перепрыгивая с камня на камень. Рынок был небольшим, мощеным, хотя грубо отесанные камни исчезали под слоем грязи, мусора и навоза. Вийон проходил мимо лавок с разложенным товаром. В будках и на столах лежали крупные куски масла, кровавые говяжьи четверти, выправленные шкуры и итальянские сыры, зашитые в волосатые мешки.
Он остановился на минуту подле лотка калетника[137], где бросались в глаза серебряные и золоченые пластинчатые пояса. С трудом справился с воровским нашептыванием, велевшим ему стянуть себе за пазуху хотя бы один. Он перекрестился: покинутый город пробуждал в нем тревогу большую, чем дом с привидениями. Он казался местом испытаний – или ловушкой, которая вот-вот захлопнет железные зубья на руке вора.
Вийон повернул к таверне. Та была широкой, раскинувшейся, словно старая торговка, что расселась за прилавком, полным репы, следя, чтобы никто не стянул у нее и головки. Корчму выстроили из дубовых бревен, укрепленных глиной и хворостом, подперли ее досками и жердями. Одна пара ворот, ведущих внутрь, стояла распахнутой. Когда он заглянул в них, то увидел длинную широкую прихожую и две пары дверей – наверняка ведущих в альков, общий зал и в постоялые комнаты.
Он склонил голову, когда переступал порог. Дверь общего зала стояла нараспашку. Внутри в открытом очаге горел огонь – шипели влажные ореховые колоды, кинутые на поживу жадному пламени. На грубо вытесанных столах стояли чаши с вином, оловянные кувшины с рубиновым напитком, лежали исходящие паром куски свинины и печеные каплуны, куски хлеба и свежеобгрызенные кости. Казалось, что еще несколько минут назад внутри трактира кипела жизнь, но тут черт похитил всех гулен в адскую пасть, или же они, словно немецкие ведьмы, вылетели на метле через трубу.
И вдруг Вийон услыхал за спиной шелест. Уже начал быстро разворачиваться, когда почувствовал, что на плечах его смыкаются сильные, грубые ладони. Кто-то схватил его за глотку, выкрутил назад десницу; другой дернул за левое предплечье; поэт почувствовал холод на горле, сразу поняв, что это не игра его воображения. Из-за спины послышались слова, звучавшие, словно посвист сабли. Он понимал их не больше, чем язык древних пиктов.
– Злоджей, пане! Жывцэм дал ше вжёнчь! Юж он наш!
– Пшечеж выдзэм, Жвикулис.[138]
И вновь тот же странный язык, режущий слух, словно кончик меча, рвущий струны арфы. На языке этом легко было бы отдавать приказы в атаку; куда сложнее – складывать рифмы, а сравнивать его с благородным lange d’oc или даже с куда более варварским диалектом Иль-де-Франс было не более уместно, чем сравнивать свист сарацинской сабли с голосом древней лиры.
– Помилуйте, благородные господа, – выдавил он слабым голосом, насколько позволяло ему острие кинжала, прижатого к глотке. – Я никакой не вор, а всего лишь простой паломник.
– Цо он гада? – заворчал со спины хриплый голос на варварском языке. – Бжми якобышь, панэ, мисы цынове потшонсал…[139]
– То якишь итальчык альбо францус,[140] – решил кто-то впереди, и были это очередные слова, которые Вийон понимал столь же мало, как и турецкий язык. – Расскажи-ка, бродяга, кто ты таков? Шельма, вор или богобоязненный человек?
Это наконец-то было на каком-то человечьем языке. Незнакомец говорил на чистой латыни, словно лишь вчера получил степень бакалавра свободных искусств.
– Франсуа Вийон, бакалавр из Сорбонны, – простонал поэт с большим трудом, поскольку Жвикулис, Жвисрулись или какой там варвар за его спиной имел руку тяжелую как кузнечный молот. – Я иду в паломничество. В Константинополь…
– Слышишь, Марчин, – отозвался властный голос. – Это ученый человек. Жвикулис, Доброгост, отпустите его.
– Это еще ни о чем не говорит, – возразил тот второй. – Любой краковский вор станет Овидиевы псалмы распевать, когда мастер заплечных дел познакомит его с ласками «нюренбергской девы»…
– Этот разбойником не выглядит, – сказал первый. – Поэтому хватит уже, пан Марчин. Тут же Венгрия, а не ваш Курпе. Тут надобно задор и благородство показывать, чтобы не думали чужаки, будто Литва и поляки только и умеют, что по глухим чащобам тевтонских кнехтов сулицами накалывать.
– Ne sutarti, – отозвался голос из-за спины.
– И хорошо, Жвикулис, что не понимаешь. Потому как мы тут о политике говорим и о рыцарских делах, а не о медведях и ковеньском березовом меде. Давайте отпускайте его!
«Cracoviensis[141]? – пронеслось в голове у Вийона. – Это венгры? Итальянцы? Нет, должно быть, чехи… Или поляки. Чтоб их всех дьявол унес!»
Железная хватка держащих его рук ослабла, клинок перестал давить в шею. Вийон отхаркнул и опустил голову, каковую чуть ранее задирали ему так высоко вверх, что мог он сосчитать не только мух на балках потолка, но даже и обонять все головки лука и чеснока, которые ели в последнюю неделю его преследователи.
Пребывал он в руках двух прислужников – старого, с волосами, остриженными так ровно, словно на башку ему надевали горшок, и другого, пониже, что видом своим напоминал дородный, обомшелый пень из вековечного бора. Оба были в кожаных доспехах, с кордами на поясе – и высокий как раз прятал железо в ножны; им-то он чуть ранее едва не побрил Вийона. На лестнице, что вела на чердак, стоял худощавый, слегка поседевший мужчина в расстегнутом акетоне, с высоко подбритыми волосами – словно у французского рыцаря. Из-за плеча его выглядывал молодой господинчик с мастерски завитыми волосами. А позади него стоял еще один слуга. Рыцарь и оруженосец. Или два рыцаря и слуга. А эти двое – наверняка оружная челядь.
Вийон склонился по-придворному, когда рыцарь спустился с лестницы. Отбросил на спину капюшон со знаком ракушки[142].
– И откуда ж путь-дорога вас ведет? – спросил поляк. – Из Франции? Из Вены? Из Нюрнберга?
– Из самого Парижа, добрый господин. Иду в Константинополь, каясь за грехи молодости. Простите, что вторгся в ваш альков, но во всем Саарсбурге нет ни единой живой души… Думал, что мор, война или пожар тут людей погубил…
– И наверняка искал способа чего стянуть, – прислужник, стриженный под горшок, рявкнул на латыни, подслушанной, небось, в кухне господина. – Я бым зараз за конем повлучыл, пьенты пшыпалил, а втеди до вшысткего бы ше пшызнал.[143]
– Гдыбы тобе кто пшыпалил пьенты, – отмахнулся рыцарь, – узналбышь ше помоцникем самэго Юдаша Ыскариоты. Он направдэ гада
