Вийон мог сделать только одно. Дернул Яна из Дыдни за рукав стеганки, оттянул назад и заорал ему прямо в ухо:
– Уходим, господин! Забираем Юргена! В трактир!
К счастью, поляк не стал притворяться Завишей Черным[159]. Просто-напросто взял ноги в руки, а Вийон потянул за собой раненого подмастерья.
3. Оборона таверны
В корчму они ворвались задыхаясь, с ног до головы в грязи – словно кони после долгого галопа. При звуке их шагов Марчин из Мышинца и трое остальных слуг вскочили на ноги. Вийон заметил, что вокруг камина сгрудились все гости. Две женщины с детьми, жена корчмаря с маленьким мальчиком на руках, даже толстый прусский купец придвинул себе лавку поближе к пламени. В глазах присутствующих в зале Вийон читал страх и тревогу. Увы, у них не было добрых вестей.
– Марчин, к дверям! – загремел Ян из Дыдни. – В город идут упыри. Дьявол превратил мещан в адских монстров! Сейчас они будут тут! Жвикулис, Доброгост, Якса – несите оружие и арбалеты! Вы, – взгляд рыцаря остановился на Кершкорффе из Кенигсберга и молчаливом человеке в меховом колпаке, который казался мелким торговцем. – Закрыть окна и двери! Ставни – на засовы! Они скоро тут будут!
– Кто «они»? – крикнул Кершкорфф. – Что ваша милость такое говорит? Какие упыри? Что это все значит?
– Это бесы! – всхлипывал окровавленный Юрген. – Они идут… Какие-то измененные. Это уже не… Это не христиане… Они все вернулись… Вернулись измененными!
– Если возвращаются, то отчего же вы от них убегали?
Подмастерье затрясся.
– Они набросились на меня! – крикнул он, брызгая слюной на немецкого купца. – Словно псы на старого волка! Загрызть меня хотели! Убить! Боже Святый, – он перекрестился раз, другой, третий, а зубы его стучали, словно кастаньеты.
– Хотели тебя убить? За что? Может, какую обиду на тебя имеют?
– Какую обиду?! – завыл Юрген. – Кершкорфф, ты, ублюдок прусской потаскухи! Как они могут иметь на меня обиду, если все они – мертвы? Трупы восстали из могил и идут на город. Грядет День Суда, Dies Irae[160]. Молись, собачий сын, бей себя в грудь и кайся в грехах, потому как вот-вот в танец со смертью пойдешь!
– Что ты сказал?! – Купец схватился за корд и подскочил к подмастерью. – Что ты посмел мне сказать, саксонская тварь? Du Arschloch![161] Да я с тебя семь шкур сдеру! Я тебя в колодки! В ратушу! В темницу!
– Мильчэчь, сучэ жыче! Вы чарче хвосты, пичэ анельске![162] – Ян из Дыдни встрял между ними, разъяренный словно вепрь. – Окна закрыть! Следить за дверью! Maul halten![163] И пасти свои немецкие заткните!
– Идут сюда! – завыл Юрген. – Воистину мертвые восстали из могил. Ибо пришел День Суда… Сам Господь сойдет с небес на слово и глас ангельский, на звук труб Божьих. А умершие во Христе восстанут первыми…
– Вы слышите где ангельские трубы?! – рявкнул поляк. – За работу, а не то вместо гласа архангела раздастся свист моего канчука! За работу, шутовские вы колпаки, а не то всем нам глотки перегрызут!
Слугам и корчмарю не пришлось повторять дважды. Но толстяк-купец затрясся от злости и отошел в угол, водя за рыцарем глазами, красными от ярости. К счастью, Марчин с Яном побежали к главным дверям, что вели в проездную прихожую, затворили их со стуком, наложили засовы, подперли двумя дубинами. Доброгост отправился на чердак за оружием, Жвикулис, корчмарь и молодой слуга купца захлопнули ставни в алькове и общем зале, закрыли их на засов, не затворяя окон. Вийон проверил, нет ли в конюшне вторых дверей, закрыл заднюю дверь и ставни в комнате по другую сторону прихожей, подпер бревном. Последний из слуг – Якса, кажется, – занялся раненым Юргеном. Вскоре перевязанный и перебинтованный немец втиснулся в угол между бочками и стеной. И трясся там, как осока на ветру, клацая, словно безумец, зубами, но не мешая военным приготовлениям.
Потом все, тяжело дыша, собрались в центре комнаты. Доброгост молча раздавал оружие – мечи, корды, три хороших немецких арбалета. Ян из Дыдни опустил самострел вниз, воткнул ногу в стремя, размашисто покрутил рукоятью, мигом натянул лук. Защелка щелкнула, когда тетива зашла за нее, крючок придержал ее, а рыцарь вложил в желоб толстую стрелу с железным наконечником.
А потом все услышали приближающееся мертвое зло. Медленный шелест, шорох шагов множества людей, адских стрыг или умерших, которые по какой-то удивительной причине не желали лежать во гробах. Жена трактирщика заплакала жалобно, дите запищало, слуга купца рухнул на колени, сложив руки, будто для молитвы. Трактирщик крикнул, перекрестился несколько раз. Плакал, трясся и молился.
– День Суда, – горячо прошептал окровавленный Юрген. – Се наступил День Суда, братья. Конец света, Dies Irae. Се – трупы выйдут из могил и станут есть живых, и взвесит Господь Бог все наши прегрешения на весах…
– Что за глупость! – зарычал Кершкорфф из Кенигсберга. – Du Schweine![164] Я ни одного упыря не видел! Я тут сидеть не стану! Это заговор! Покушение на мой товар! Двадцать штук познаньского сукна! Тридцать – фалендиша[165]! Четыре – шелка, десять локтей кружев! Мои товары! Все разворуют! Это бунт! Рокош! Я им в книги протестацию впишу!
– Господин рыцарь, – сказал уже потише. – Я должен уйти! Немедленно! Прошу меня выпустить.
– Nein[166]! Жвикулис, следи за ним!
Женщины тихо всхлипывали, тряслись, молились.
– Следите за окнами и дверьми! – прошипел Ян из Дыдни. – Упыри не должны сюда войти.
– А это правда упыри? – простонал Марчин из Мышинца, отрываясь от щели в ставнях. – Я ведь вижу, как они ходят. Они не могут быть мертвыми!
– А что тогда?
– Обычные стригоны[167],– сказал поляк таким тоном, словно речь шла о стаде теляток, заблудившихся в овсе на соседском поле. – Они весьма похожи на того, какого я в Венгровце видывал, когда преставился некий Коляса. Как положили его во гроб, а бабы псалмы запели, он вдруг ожил и принялся зубами щелкать.
– И что ты?
– Сперва пришлось селян скликать да с колунами в дом входить. Но как башку ему топором сняли, он моргать перестал. И больше не вставал!
– Матерь Божья, – всхлипывала жена корчмаря. – Смилуйся над нами, грешными.
– Mein Gott, – ворчал купец из Крулевца. – Мои товары…
– И вот большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем…[168] – бормотал Юрген, поводя вокруг обезумевшим взглядом.
Вийон поглядывал на сотоварищей. Женщины плакали и молились, корчмарь и слуга купца били лбами в пол, раздирали на себе одежды, худой торговец раскачивался монотонно, обхватив себя руками. И только поляки сбились в группку подле огня и обменивались короткими, резкими замечаниями, явными свидетельствами того, что
