– Никакие они не упыри, стригои или летавицы, – упирался Доброгост после внимательного наблюдения сквозь щель в ставнях. – Я вам говорю, доброе панство, что это обычные вомперы, что кровь из жил пьют и от крови невинных младенчиков пухнут, словно пиявки. Достаточно им башку гвоздем пробить – тут-то они последний скулеж и издадут.
– Ежели это вещуны, – обеспокоился бородатый Жвикулис, – то мы душу Велесу… тьфу ты… Господу Богу отдадим. Как только на колокольню взойдут, в колокол ударят или имена наши выкрикнут, то половины «отченаша» не минет, как мы все помрем!
– Да какие там вещуны, – возразил Ян из Дыдни. – Я когда меч в землю воткнул и сказал: сгинь, пропади, мара, – так дьяволы их не взяли. А ведь когда в Тшемешне вещун по улицам лазил, стоило только железо в землю воткнуть да Господу помолиться, как бес его и взял, как черта ладан!
– А пробовал ты их железом? – выдохнул Марчин из Мышинца.
– Пощупал пару по рукам, одного в лоб, другого в плечо.
– И что?
– А ничего. Продолжали за мной идти.
– Нужно их могилы отыскать, дыру провертеть и святой воды налить.
– Ага, ищи их гробы в Бердичеве!
– Можно им кусочек железа в рот положить…
– Да положи – и в жопу тоже. Только поспеши, чтоб руку не отгрызли.
– Говорите, они живых едят? – вскинулся Доброгост. – Тогда это простые вомперы, не больше! Такого железным колом нужно в башку бить, сильно, не жалея! И исчезнет, как полудённица.
– Vater unser im Himmel, geheiligt werde dein Name, Dein Reich komme, Dein Wille geschehe, wie im Himmel so auf Erden,[169] – трясся и рыдал корчмарь.
– Дурное дело! Verflucht![170] – ворчал сердито Кершкорфф из Кенигсберга.
– И откуда их столько-то взялось? – крикнул Доброгост.
– У нас, на Курпях, вомперы родятся из некрещеных деток. А также из плохо окрещенных и тех, что с двойными зубами родятся.
– Чтобы целый город некрещеных? Да быть того не может!
– А всех хуже, – продолжал безмятежно Доброгост, – самые ярые, как тот волк по весне, рождаются мерзавцы сии из немцев, сукиных детей. И из тевтонцев!
– Странно, что все среди бела дня вышли. У нас, – ворчал Ян из Дыдни, – всегда лишь в ночи упырь из могилы встает. На Святого Марчина. Или на Святого Яна. Или в жидовский праздник…
– Тише, благородные господа, – обратился к ним Вийон. – Слышите?
Шорох и шелест раздавались уже перед главными воротами. Потом послышался скрип засовов и треск дерева, словно что-то со всей силой уперлось в доски. Скоро услышали они и стук ударов. Когда он утих, застучали ставни в зале, что-то с глухим стуком грянуло в стену: так, что та застонала, и отскочило от нее несколько кусочков глины.
Шум стих. Слышали они лишь мертвый, беспрестанный шелест и шорох шагов вокруг корчмы.
– Кершкорфф? Где он? – обеспокоился Ян из Дыдни. – Где этот проклятый мудак?
Вийон осмотрелся. Ни купца, ни его слуги в зале не было. Страшное предчувствие укололо поэта сильнее, чем клинок мизерикордии. Одним прыжком он выскочил за порог, пронесся сквозь прихожую в комнату по другую сторону коридора. Ян из Дыдни бежал следом. Когда Франсуа миновал дверь, в топот его шагов вплелся стук снимаемых с ворот запоров.
Кершкорфф вскрикнул – взгляд поэта обещал смерть. Купец и его слуга стояли около задних дверей. Пруссак как раз откладывал брус, вынутый из железных ухватов по обе стороны фрамуги.
– Мои товары, – крикнул Кершкорфф. – Своруют… Уничтожат… Я не могу их оставить! Я заплачу!
Двери отворились от сильного толчка снаружи. Ударили слугу в грудь так, что тот охнул и покачнулся к стене.
В проходе, в потоках воды, падающей со свинцового неба, в каскаде капель, стекающих с козырька над входом, замаячили зловещие фигуры мертвецов. Шесть рук потянулось к купцу. Кершкорфф отнюдь не готов был встать к бою столь же мужественно, как тевтонский магистр под Танненбергом. Пискнул, словно мышь, надетая на рожон, и бросился наутек вглубь корчмы. Вийон застонал, когда купец ткнулся в него массивным брюхом, повалил да прошелся сверху. Молодой, не названный по имени слуга немца крикнул отчаянно, хотел броситься следом за принципалом, но в тот же миг две грязные ладони сжались на его руке, а еще четыре – начали дергать, тянуть и переваливать его через порог.
– Закройте дверь! – рыкнул Ян из Дыдни.
Вийон прыгнул на помощь слуге. Юноша рыдал как дитя. Тщетно пытался схватиться за раму двери, тщетно дергался и метался. Вийон ухватил его за рукав кафтана, цапнул левой рукой за запястье. В тот же миг заметил, как рослый человек в доспехах городского стражника погружает зубы в плечо несчастного. Слуга закричал, заплакал, зарычал; вырванный из рук Вийона, влекомый за волосы, руку и одежду, он оказался в центре толпы серых, сгорбленных, мокрых фигур. Кричал и бился, словно червяк, нанизанный на иглу, пока его рвали на куски. Поэт видел, как склонялись над ним жадные головы мертвых, как пальцы со сломанными, измазанными в земле и навозе ногтями раздирали плоть и кости, как вытаскивали дымящиеся потроха из окровавленного брюха, как запихивали их себе в рты…
– В сторону! – крикнул Марчин из Мышинца. Оттолкнул Вийона, повалил его под лавки – в самый последний момент, когда стригоны ринулись толпой к двери. Первый уже стоял на пороге, сделал шаг, другой, вошел в комнату, неловко покачиваясь.
– Вот тебе, жри! – заорал поляк. Меч в его руке запел прощальную элегию, воткнулся в прикрытую вамсом грудь, заскрежетал по костям и вышел с другой стороны. Но клинок, прошив сердце, не удержал проклятого. Стригон продолжал идти: шаг, другой, третий, – и хотя меч все сильнее погружался в его тело, мертвец оказывался все ближе к рыцарю…
– Исусе Христе! – охнул поляк. – Пресвятая Богородица…
И замолк, выпустив меч и оставив его в груди стригона.
– Дверь! – рыкнул Доброгост. – Двери заприте, дураки!
Вийон прыгнул вперед, словно атакующий бык. Ударил плечом в шершавые доски, навалился на створку, почувствовал сопротивление, уступавшее, однако, под его напором. Доброгост пришел ему на помощь с другой стороны. Одним пинком отбросил назад первого стригона, прижал створку к коробу, размахнулся кордом и мощным ударом отрубил в локте руку, что вклинивалась между дверью и фрамугой. Вийон поднял железный шкворень, заложил им дверь, сунув сверху в металлические втулки, Доброгост же помог ему забить железо рукоятью корда.
– Бегите! – кричал безоружный Марчин из Мышинца, уходя от стригона. – Убейте его! Ну же!
Доброгост пошел с кордом на мертвяка. Рубанул в левый бок, со свистом рассек грудную клетку, добавил поперек хребта, снизу, распорол живот с отвратительным скрипящим звуком, лишив тем самым мертвого пары фунтов требухи.
Но стригон продолжал идти, в том же темпе продвигаясь в сторону Марчина, воя и тихо постанывая.
– Умирай, сучий
