– Милосердия! – крикнул кто-то в толпе. – Милосердия, светлейшие судьи! Славный господин Режинальд! Отпусти нам одну душу!
Де Обур содрогнулся и взмахнул пухлой, украшенной перстнями рукою, словно отгоняя надоедливую муху.
– Хватит уж! – сказал он, прерывая дальнейшие речи Вийона. – Городские вороны охотно выслушают остаток твоей проповеди, поэт. Мастер Петр, за работу. Tempus fugit![125]
– Пойдем-ка, парень, – прохрипел старый палач и подтолкнул Вийона в сторону виселицы. – Кому пора – тому в дорогу. А тебя нынче вояж ожидает короткий. На третью ступеньку лестницы, прямо в Царствие Небесное.
Он замолчал и скорчился, положив ладонь на грудь. Вийон слышал, что в груди его хрипит так громко, словно сама госпожа Смерть наигрывает там прощальный марш на трубах из внутренностей палача.
– Говорил же я, чтоб взяли вы себе помощника, мастер Петр! – сказал герольд. – Стареете вы. Не справитесь. О могиле пора вам подумать, а не о ремесле палача.
– Никто не согласился стать субтортором[126], кум. А если нет добровольцев, то мне самому трудиться приходится… Вперед, юноша. Ступай за мною.
– Милосердия! – кричало уже несколько голосов.
– Освободите его!
– Это поэт!
– Нельзя артиста казнить!
– Милосердия, люди! Милосердия приговоренному!
Толпа напирала на городскую стражу, окружавшую помост. Зашумела, загудела. Громко. И все более опасно.
– Тысяча проклятий! – рявкнул де Обур. – Зачем ты столько болтал, мошенник!
– Чтобы сделать вам приятное, господин!
– Все равно тебя повесим! – повысил голос де Обур. – Вперед, в петлю. Эй, стража! Помогите доброму Петру!
Стражники не заставили себя упрашивать. Ухватили Вийона за воротник и рваный кафтан, а потом поволокли под виселицу. Поэт задрожал. Не было у него сил, чтобы молиться или закричать. Не хватало ему духа сопротивляться, а на устах звучали слова последней его баллады, написанной сразу после бесславного конца банды Ракушечников:
Ракушечники!Вы братья-шельмецы!Идти вам под шибеницы…О да, хорошо было писать такое в теплом трактире с толстой Марго на коленях. И потешаясь над товарищами, которые сейчас кланялись ветрам на парижском Монфоконе. Вийон понимал, что в эти минуты он заканчивает писать завещание всей своей жизни и что никогда более не будет дано ему сочинять вирши.
А потом в глазах палача что-то блеснуло. Он выпрямился и направился к знатному вельможе.
– Милостивый господин, – прохрипел. – А может, я бы этого засранца… помощником… субтортором?
– Вы с ума сошли, Петр? Хотите взять служащим этого горлореза и вора?! Этого никчемного виршеплета из Парижа?
– Отпустите его! Милосердия! – надрывался плебс, слуги и городская беднота, напирая на сомкнутый строй стражи.
– Не справляюсь, господин. Сами видите. Старый я… Тридцать лет службы… А из местных палачом никто не хочет быть.
Режинальд де Обур посмотрел на разгневанную толпу, на Вийона, которого как раз ставили на лесенку. А потом с неудовольствием перевел взгляд на палача, согнутого в поклоне, сгорбленного и постаревшего. Могло показаться, что еще минута-другая – и мастер дыбы и виселицы свалится на доски.
Толпа взвыла. В стражников полетели комья грязи, гнилые репы и яблоки, которые быстро могли стать прологом к вещам куда более печальным – швырянию камнями и избиению палицами. Такие настроения плебса могли стать признаком и того, что вновь начинаются бунты бедняков.
– Стойте!
Стражники замерли.
Помощник синдика подошел к трясущемуся поэту, равнодушно взглянул ему в лицо.
– Франсуа Вийон. От имени совета города Кагора спрашиваю тебя: если освобожу тебя от повешения, согласишься ли стать помощником мастера Петра Абрревоя, городского пыточных дел мастера?
Вийон замер. Это было как… откровение. Словно сон. Поэт хорошо знал, сколь презираемо ремесло субтортора, коего забрасывают грязью и шутками на потеху толпе. Однако наверняка это была куда более благородная профессия, чем ремесло висельника, качающегося на городской шибенице. Если учесть перспективу конопляной веревки, занятие это выглядело не менее притягательным, чем предложение службы при королевском дворе!
– Несомненно, добрый господин! – выпалил Вийон. – Хочу, хочу, хочу!
– Одного хотения маловато, – с сомнением проворчал де Обур. – Клянешься ли ты совершать все по воле мастера Петра? И верно служить городу Кагору?
– Всем, чем хотите, поклянусь, милостивый государь, и стану, чем пожелаете. Ибо приходилось мне быть уже всем, господин, ибо я – поэт и философ. Et omnia in philosophia, omnes in philosopho continentur,[127] как сказал один известный мудрец.
– Эй вы, там! – крикнул де Обур, обращаясь к городскому плебсу вокруг шибеницы. – Утешьтесь! И закройте пасти!
Шум и крики смолкли. Люди перестали напирать на городских стражников, осмеивать их и забрасывать грязью.
– Добрые мещане и селяне! – возвысил голос де Обур. – От имени городского совета Кагора и нашего светлейшего господина мэра я объявляю, что рекомый Франсуа Вийон, бывший парижский бакалавр, приговоренный к повешению между небом и землею, будет помилован. Поскольку согласился он идти в ученики к мастеру Петру Абрревою, городскому тортору, как присяжный палач и подмастерье. Что мы нынешним объявляем и устанавливаем!
Толпа завыла, забила в ладоши, засвистала от радости. И это несмотря на то, что не удалось ей лицезреть куда более притягательное зрелище. Чиновник повернулся к трясущемуся палачу.
– Мастер Петр. Приговоренный ваш. Забирайте его.
Вийон чувствовал, как он слабеет, как становится ему темно и холодно.
А потом он сомлел.
2. Субтортор
– Ешьте. Не торопитесь, господин Вийон. Времени у нас много.
Поэт с трудом оторвался от миски с кассуле. Запивал пищу бузотом из глиняного кубка. Вино было настолько разбавленным, что Вийон едва ощущал в нем алкоголь, но нынче, после освобождения из-под виселицы, и эта водичка на вкус была словно отборный кларет из королевских подвалов Лувра.
Сидели они в старой, разваливающейся палаческой башне в предместьях Кагора, неподалеку от моста Валентрэ. Ветер выл в изгибах стены, стучал прогнившими ставнями, а снег сыпал все сильнее. Мастер Петр Абрревой и себе налил вина в глиняный кубок. Поэт видел его седые, взлохмаченные брови, исхудавшее, покрытое желтыми пятнами лицо, красные глазки и шею, сморщенную, словно у подыхающего индюка. Старый палач покашливал, руки его непрерывно дрожали.
– Я уже скоро уйду, Вийон, – прохрипел он. – Тридцать и один год трудов, с праздника Призыва Апостолов года… Верно! Со времени, как сожгли Орлеанскую Деву, ля Пюсель[128]. Три десятилетия я рубил головы, колесовал, разрывал лошадьми, четвертовал, топил в мешках ведьм, сжигал на кострах колдовские книги и гримуары. Тридцать лет страппадо, «ведьмовского стула», «испанских сапожков», кавалетто и «нюренбергской девицы», раздавливания пальцев да ломания костей. И после этих тридцати годков муки я даже не могу спокойно покинуть этот мир, Вийон.
Поэт ничего не сказал.
– Я знаю, горожане боятся палачей. Позорит их уже прикосновение моего плаща, не дай Бог дотронуться им до моего меча. Не хочу тебя заставлять, – Петр закашлялся и долго харкал кровью, – колесовать приговоренных. Если не пожелаешь принять мою профессию, то можешь уехать из Кагора, едва лишь захочешь.
Вийон поднял голову.
– По каким же
