– Франсуа Вийон, бакалавр Парижского университета, – бесстрастным голосом читал Молэ, герольд Его Королевского Величества, – за наглые кражи и нарушение городского права, за срезание кошелей на рынке и проникновение в дом преподобного диакона Якуба Дюше из собора Сен-Этьен. За злонамеренное притворство священником и королевским офицером. За злонамеренное препятствование исполнению обязанностей мэра, городского совета и королевского прокурора будет выведен на перекресток дорог и повешен между небом и землей!
Вийон кивал. Соглашался со всеми обвинениями. Перечень его преступлений, виноватостей и проступков был, впрочем, куда длиннее, поскольку герольд не включил сюда таких дел, как ограбление дома торговца тканями и кража кошелей у двух пьяных чиновников, пока Жаннес развлекал их в корчме «Под Башней» игрой в мерелы[121]. К счастью, синдик об этом не знал. И, благодаря сладкому этому неведению, Вийон был приговорен только к виселице, а не к колесованию.
Сказать правду, поэт ведать не ведал, что за дьявол нашептал ему мысль отправиться после разгрома Ракушат в Дижоне на юг, на гастроль в Кагор, мерзкий каменный bastide[122]. Некогда это был город купцов, банкиров и ростовщиков, где деньги валялись под ногами. Но после войн с англичанами город смердел винным жмыхом, чесноком и дерьмом, и даже в шкатулке приходского священника не найти было и простого медяка, не говоря уж о золотых скудо. Вийон понятия не имел, кого в этом винить в первую очередь: собственную глупость – единородную дочь молодости, зачатую в грехе пьянства, или Жаннеса, который как раз закончил свой танец в петле. Знай они заранее, что в Кагоре полно шпиков и наушников мэра, понимай они, что каждый второй корчмарь здесь – на услужении у городской стражи, тогда обошли бы сей паршивый городишко за десять, а то и двадцать миль. Увы, именно незнание этого и привело их в объятия виселицы.
Толпа, собравшаяся подле деревянной перекладины, установленной при въезде на мост Валентрэ, вопила и орала от радости. Последнего висельника в Кагоре видели еще на Вознесение Креста, если не на Зеленые Святки[123]. Оттого глуповатые, битые оспой, красные от пьянства и серые от грязи морды людишек щерились на Вийона, словно горгульи и маскароны на соборе Богоматери в Париже.
– Дальше, мастер Петр! – нетерпеливо приказал палачу Режинальд де Обур, помощник городского синдика, который представлял город во время экзекуции. – Становится холодно!
Палач, согбенный в три погибели подле виселицы, захрипел и сплюнул кровью. Был он стар, немощен, а длинные, иссушенные руки его тряслись, когда взял он Вийона за плечо, чтобы подвести к месту казни. Поэт лишь удивлялся, зачем городскому совету содержать такого задохлика. Но что ж, всякий город имеет такого палача, какого в силах содержать. Как видно, Кагор после последних войн и оккупации англичан был в состоянии наскрести лишь малые гроши и вместо молодого, здорового атлета нанять больного грудью старика.
– Помилосердствуйте, вельможный господин, – прохрипел мастер. – Дайте сил набраться.
– Хочешь что-то сказать, негодяй?! – спросил де Обур, презрительно поглядывая на Вийона. – Передать кому-нибудь от тебя слово, шельма?!
– Как Бог жив, как Бог жив! – Поэт согнулся перед чиновником в придворном поклоне. – С позволения вашего достоинства, хотел бы я кое-что сказать, чтобы предостеречь здесь присутствующих.
– И что же мудрого можешь ты нам сказать? – спросил де Обур, разозленный вдвойне. Во-первых, оттого, что как раз начал падать снег, а во-вторых, оттого, что в корчме «Под гусем» ожидала его честная компания за стаканами вин нуар, свеженацеженного трактирщиком из замшелых бочек. – Побыстрее, бродяга! Не будем мы стоять здесь до вечера!
– Честны́е горожане прекрасного Кагора! – начал Вийон. – И вы, славный господин помощник синдика. И вы, господин королевский герольд. И вы, господин мастер Петр, – поэт поклонился чиновнику, герольду, палачу, городской страже и обществу. – Хотел бы я горячо поблагодарить вас за науку и предостережение! И за обращение меня на путь истины и веры… На сияющую дорогу христианского милосердия. Есьм грешник, отравленный миазмами зла, жители города, – он всхлипнул. – Шельма, злодей, негодяй и преступник. Но вот, стоя здесь, под виселицей… на пороге Царства Божия, понял я, что ошибся, сбившись на путь греха и преступления.
Толпа стихла. Вийон не слишком-то верил, что на них подействовали его слова. Но продолжал.
– Господь Бог, Отец Небесный, желает не страданий моих, – взрыдал поэт, – но раскаяния и обращения! Господь наш, – он воздел очи к синему небу (все же помалу, но неумолимо приближался день святого Мартина[124]), – видит, что здесь снизошла на меня милость его. Бог мне свидетель, что от чистого сердца, а не по принуждению иду я к Нему. А потому, ежели верит Он в мое раскаяние, незамедлительно очистит Он меня от грехов и дарует прощение.
Помощник синдика вытаращил глаза. Молэ перекрестился, а мастер Петр некоторое время хрипел и плевался кровью.
– Братья и сестры! – выкрикнул Вийон со слезами на глазах. – Я жалкий грешник. А на примере судьбы моей видно, что фортуна переменчива, словно шлюха в веселом доме! Ох, когда б я был мудр, когда б, юношей будучи, пил до дна из кубка мудрости и науки, то и пребывал бы я нынче пробстом, на богатом содержании. Была б у меня громада верных прихожан, ходил бы я в сафьяне и бархате. Но сам я погубил себя, братья! Сам, по собственной воле, свернул я на тернистый путь греха! Смотрите и запоминайте мою жалкую личность не иначе как для собственной науки и предостережения. Когда б не среза́л я мошну да не резал горла, драгоценнейшие мещане! Когда б не был чиновником гильдии шельм да барыг, мастером цеха мошенников да нищенствующих, подданных царства преступлений, сделался бы я, как вы, – честным и пристойным обывателем этого славного города, – говорил Вийон, всматриваясь в оглупевшие морды, вздутые животы, красные глаза да засаленные одежды зевак. – А родись я князем, покорял бы города, селения да замки, и стоял бы я тогда здесь, пред вами? Нет, честны́е жители города, правил бы я тогда в золотом дворце, и проще было б мне послать на смерть такого малого червя, как я, чем расстаться и с растоптанной туфлею!
Толпа зашумела, заворчала, совершенно как если бы была вдохновлена его словами. Просто невероятно, но стихли даже свист и крики.
– Вот видите, как кончается моя жизнь, мещане, – продолжал поэт с плачем. – Если б учился я в молодости, в те быстро промелькнувшие годы, если б воспитывался в честно́м обычае, то был бы у меня дом и мягкая постель. Что же с того, коль бежал я от школы прочь, проводя время в дурных забавах? Ошибся я, братья, и вот теперь, когда говорю это, сердце мое
