– Тогда откуда ты все это знаешь? Что читаешь много – знаю. Но в тех книгах не о том! Что замечаешь детали, неприметные глазу обычному, – тоже ведаю. Но это совсем иное! И не ври отцу! Я вижу, что ты не выдумываешь, а словно вспоминаешь. Специально же расспрашивал, и с одного, и с другого бока подходя. Коли выдумал ты, то столь ясного понимания не было бы, да и путался бы в словах. А такого нет. Твердо знание. Поверил бы в одну, две, ну три таких выдумки. Но ты же их вон какую гору вывалил. И свечи хитрые, и доспехи, и железо, и многое иное.
– Отец…
– Не ври мне!
Ваня спокойно посмотрел на отца, не на шутку взвинченного. Говорить правду было нельзя. Это, считай, смертный приговор. В лучшем случае в подвале до конца жизни продержат, выпытывая секреты всякие. Но, скорее всего, до этого не дойдет. Времена тут лихие, мышление религиозно-мистическое. Посчитают бесом или духом каким, что злодейским образом завладел телом княжича. Иван Иванович о том думал, и не раз. Он был уверен, рано или поздно этот вопрос всплывет. А потому старательно и тщательно готовился…
– Отец, я был отравлен. Но выжил. Ты думаешь, что это прошло бесследно?
– Э-э-э… – промямлил отец.
– Я изменился. Сильно. Очень сильно. Я одной ногой был уже там, откуда не возвращаются. Считай, что заглянул за кромку. Многое после этого переменилось во мне. Вот возьмем ту броню, мною удуманную. Стоял я всенощную.
Молился. И тут мой взгляд привлекла икона. А на ней – чешуя. И почудилось мне, будто можно ее делать иным образом, нежели принято. Прямо образ в голове возник. Пошел я к ковалям. Заказал несколько пластинок тех, что мне причудились, начертав их углем. Потом велел сплести их с кольцами желаемым образом. И оказалось, что все очень складно выходит. Ты ведь заметил – я часто стал в церковь наведываться. Много больше былого. Иду, молюсь, и время от времени на меня нисходят озарения. Не всегда нужные мне, но всегда интересные. Не знания. Нет. Туманные образы, которые надобно проверять.
– Ты говорил о том с духовником? – поинтересовался отец.
– Боюсь, – максимально серьезно ответил Ваня.
– Чего же?
– Чувствую, что так нельзя. Не спрашивай. Это не объяснить.
– А ежели я чего захочу узнать, спросишь у своих советчиков? – оживился Великий князь.
– Я у них никогда ничего не спрашиваю, – покачал головой Ваня. – И я уверен – не ответят, даже если спрошу. Сами говорят то, что считают нужным подсказать. Я ведь не просто так к тебе тогда пошел разговор про убийство мамы заводить. Да и вообще, мню я – клянчить что в церкви грех великий. Что у святых, что у ангелов, что у самого Всевышнего. Им и без того тошно от поведения молящихся.
– Почему?
– А ты сам присмотрись. Приходишь в церковь, и отовсюду лишь просьбы доносятся. Тот просит простить его за гадость какую, которую сделал осознанно и к выгоде своей. Этот клянчит здоровье, кое пропил или прогулял дурным делом. И так далее, и тому подобное. Дай, дай, дай… со всех сторон. А взамен ничего. Ни доброты в сердце, ни веры искренней. Многие в церковь ходят не от того, что искренне жаждут того. Нет. Они либо боятся кар небесных, коими их застращали попы с самого детства, либо просто привыкли и не желают быть белыми воронами. Истинной веры почти и не сыскать даже у священников, которые погрязли в фарисействе. Поставь себя на место святого. Что бы ты увидел? Зашли в церковь грязные, никчемные людишки, полные злобы и дурных мыслей, поклянчили что-нибудь себе и ушли с чувством выполненного долга. В лучшем случае пожертвовали что-то, думая, будто это поможет.
– А ты считаешь, что не поможет?
– Перед смертью не надышишься, – пожал плечами сын. – Ежели, убоявшись смерти, ты начинаешь жертвовать обильно, то это есть лицемерие и трусость самого низкого пошиба. Такие жертвы пусты и радость несут лишь фарисеям, страждущим наживы. Тот же, кто дает рубль, имея многие тысячи, тоже ничем не жертвует, ибо даже не заметит той утраты. Жертва – это нечто иное. Вспомни притчу об Аврааме, который чуть не принес в жертву своего сына Исаака. Смысл жертвы в том, что ты должен быть готов поделиться с Всевышним самым важным, самым ценным, что ни есть у тебя. Не деньгой малой или ненужной безделицей, а самым значимым в твоей жизни. Эта же притча говорит о том, что отдавать эту драгоценность совсем не обязательно. Всевышнему достаточно увидеть твою готовность ею поделиться. Зачем ему твоя никчемная жертва? Что Он с ней делать станет? У Него все есть. Он же всемогущий и вседовольный[47]. Ему те несчастные крохи, что ты можешь дать, будут словно горсть гнилой полбы. Ему приятно отношение, а не подношение.
– Ты говоришь странные вещи, – покачал головой отец.
– Вот потому и не хочу обсуждать их с духовником или иными священниками. Да и вообще с кем-либо. Даже с тобой. Прости, отец, но я не хочу ненароком вызвать бурю. Пусть все идет как идет. Пусть и дальше священники занимаются мирскими делами, стяжая земли и богатства с удивительно ненасытной жадностью и страстью. Не мне бороться за их благочестие. В конце концов, я сын Великого князя, а не митрополита. Посему мне надлежит печься об укреплении державы твоей, а не Церкви. Их грехи – им за них и ответ держать. Богу – божье, Кесарю – кесарево.
Отец кивнул. В его религиозно-мистическом мышлении слова сына нашли живой отклик. Ване для того даже ничего выдумывать не требовалось. Он вывалил на Ивана Васильевича вполне актуальные для тех лет вопросы, о которых тот и сам слышал не раз. Только перефразировав их с высоты будущих веков. Дело в том, что в 40-е годы XV века на Руси появилось движение «не-стяжателей» как в среде духовенства, так и аристократии. Идея движения сводилась к ограничению церковного землевладения и стяжательства. То есть во многом имело ту же самую экономическую платформу, что и зародившийся в те же дни протестантизм.
И чем дальше, тем сильнее разгорался этот спор. На равных. Лишь влияние Софьи Палеолог позволило склонить чашу весов в пользу фарисейской партии иосифлян-стяжателей. Сам же Иван Васильевич явно тяготел к нестяжателям до самой своей смерти. Но открыто выступить в их поддержку опасался.
Переведя разговор в эту плоскость, Ваня постарался избежать слишком острых вопросов отца. Пусть лучше у него голова о другом болит. В конце концов, церковное землевладение стремительно становилось все более
